Сказал и сказал, и что дальше? Кто бы не хотел если не омолодиться, то обновиться? А там кто знает: может, вслед за обновлением вернется и молодость?

Ну и так далее.

Еще я вскоре заметил, что никто из честной компании на пляже не дотрагивался до другого. Совсем, даже по-дружески – такие все вдруг застенчивые. А ведь прикосновение что-то да значит. Причем очень важное. И не эротика здесь главное, а – доверие. Зная моего приятеля., который в молодости слыл закоренелым волокитой, трудно было поверить в такое целомудрие. И усмешка, пробивавшаяся на его губах, когда он рассказывал про бессмертие и цельность, задорные искорки в глазах не свидетельствовали ли совсем о другом?

Тем не менее каждый здесь сидел, или лежал, или купался в реке как-то отдельно от других. Вроде и рядом, но врозь. При этом общение все-таки происходило, очень негромко – шутки, смех, обмен репликами, однако как-то вскользь, в воздух. Я пытался перехватывать взгляды, когда кто-нибудь смотрел на другого, в лицо или в спину или на какие-то другие участки тела, но ничего особенного не обнаруживал… Взгляды какие-то затуманенные, скучные, словно здесь собрались действительно поголовно вышедшие в тираж, без пола и темперамента.

Конечно, можно и так – смотреть и не видеть, но не ощущать флюиды, исходящие от другого тела, особенно противоположного пола, его энергетику, его тепло, разве такое возможно? Это ведь не проконтролируешь, если ты живой человек, а не засушенный всякими медитативными практиками йог, приговоривший себя к добровольному монашеству. Может, потому я и чувствовал себя немного чужим, не до конца вписавшимся в их сообщество, хотя приходил сюда уже не первый раз.

Впрочем, на меня уже перестали обращать внимание, поскольку я тоже отважился раздеться. Еще один, прости господи, натурист, ну и ладно. Да, я хотел почувствовать то, что испытывали они, кажущиеся на первый взгляд такими раскрепощенными и почти забывшими о своих выставленных на всеобщее обозрение телесах. Ничуть не смущающиеся их.

Да, я хотел приобщиться.

Только чувствовал я себя не столько нудистом, сколько эксгибиционистом. Я стеснялся своего бледного убогого тела. Я не нравился самому себе. Я опускал глаза.

– Не парься, старичок! Поначалу тут у всех проблемы… – Приятель отнесся с пониманием. – Но это временное. Пройдет. У нас же стеснительность в генах, столько веков стопорили, в зеркало боишься поглядеть – смущаться начинаешь, не то что городу и миру показаться. Задавили совсем. А ведь это на всем организме сказывается, вялый становишься, как залежавшийся овощ, а почему не понимаешь. Таблетки не помогают. Это как если бы тебя взаперти, без воздуха свежего годами держали. И растение бледнеет и чахнет без света и кислорода, хлорофилл не вырабатывается. Так что запасись терпением. Точно говорю, заметно веселей станет. Лучше поздно, чем никогда.

– А как же бессмертие?

Он усмехнулся.

– Ладно, это все так, слова. Для драйва. Тут все нормальные, не без тараканов, конечно, но не совсем шизанутые. А ведь на этом многие с катушек съезжают, именно на стеснительности, на неумении принять себя как есть. Стыдимся. А чего стыдимся? Того, что промеж ног? Живота? Торчащих ушей? Кривого носа? Вроде как это не ты, а ты где-то внутри спрятался и там незримо для всех прекрасен как бог. Мы же на самом деле не любим себя. А если и любим, то как бы исподтишка, украдкой. Любить себя вроде как стыдно. Кого-то не стыдно, а себя да. Нарциссизм, понимаешь ли. А без любви к себе ты и другого не полюбишь. Даже если и полюбишь, то ущербно, комплексовать будешь, жизнь и себе, и другому портить. Нет, скажешь?

Это он мне объяснял, когда мы сидели на берегу под мягкими лучами августовского солнца, причем сидели абсолютно нагими, я согнув ноги в коленях и обхватив их руками, он, напротив, вытянув ноги и откинувшись. Даже наши позы выражали разное: его – распахнутость и свободу, моя – зажатость и стеснительность. Мне и впрямь было неловко.

Не скрою, поначалу мне хотелось до кого-нибудь дотронуться. Просто прикоснуться, ощутить тепло тела, упругость кожи. Не обязательно рукой, можно и плечом, и ногой, и спиной. Как бы случайно. Приходилось делать над собой усилие, чтобы не поддаться искушению, особенно если рядом оказывалась какая-нибудь особа. Даже покалывание в кончиках пальцев ощущалось, причем не только рук, но и ног, и вообще везде – так переклинивало.

Однако закон есть закон, то есть как бы закон. Нельзя так нельзя. Но тогда и не нужно говорить о свободе, если все равно какие-то табу. Раздеться не стыдно, а коснуться другого человека вроде как запрещено. Об этом не говорили, но и без того понятно. No touch. No kiss. No все прочее. Просто расслабляйся!

Вот, например, цветок. Растет навстречу солнцу, распускается, одаривает своей красотой и нектаром – и больше ему ничего не надо. Мы тоже должны быть как цветы. Как трава. Как листья на большом древе жизни. Как адамы и евы до вкушения яблока.

Все были в курсе и, надо сказать, строго придерживались правил. Даже приятель. Почему-то больше всего удивляла именно его сдержанность. А он был абсолютно невозмутим. Крепкий орешек.

И все-таки я не выдержал. Сорвал один цветок. Нарушил правило.

Тоже из новеньких, неопределенного возраста, то ли девушка, то ли женщина, узкие плечи, короткая стрижка под мальчика, выпирающие ключицы и позвонки, голубоватая паутинка сосудов сквозь бледную, почти прозрачную кожу. Тот еще вид.

Нет, ничего дурного я не совершил. Я просто коснулся ее, сидевшую рядом со мной на своем утлом пляжном матрасике. Осторожно дотронулся сначала до плеча, потом до головы. Я погладил ее. Молча провел ладонью по волосам, как бы по-братски или даже отечески. Без всякой вроде бы задней мысли.

Она дернулась, слегка отклонилась и вопросительно посмотрела на меня.

– Не надо грустить, – сказал я. – Все хорошо.

– Откуда вы знаете? – спросила она.

Если честно, я забыл, что на мне ничего нет. Именно на мне. Что она обнажена – я видел, но это не имело значения. Жалость – вот что двигало мной. Или мне так казалось. Да, почему-то стало жаль ее, такой она показалась несчастной, зажатой, болезненной. Это очень сильно отличало ее от других. Будто она была в одежде, а уже сквозь нее было видно как бы необязательное тело. Может, это и сподвигло меня.

Я сделал это совершенно открыто, нисколько не смущаясь и не опасаясь осуждения. Свобода так свобода, почему я должен стесняться элементарного проявления чувств, тем более что в них не было ничего двусмысленного и зазорного? Обычная человеческая эмпатия, если угодно.

Мне хотелось успокоить, утешить, подбодрить ее. Помочь расслабиться, раскрепоститься. Ведь и я совсем недавно был почти таким же. Точно был. Еще и хуже. Может, даже и сейчас.

Приятель прав: все проходили через это, некоторые легко, а некоторые мучительно.

На нас смотрели.

А мне вдруг вспомнилось: «Свобода приходит нагая…»

Уходили мы вместе. Где-то на полпути к выходу из парка я приобнял новую знакомую за плечо и слегка притянул к себе. Но, боже мой, вот уж чего я не ожидал так не ожидал. Тела не было. Тела действительно не было. Точно.

Все в золотистом солнечном сиянии.

Тусклый желтый свет лампочки внутри матового стеклянного плафона, стойка администратора, стеллаж, где на полках выставлены всякие кремы, гели, мази, назначение которых четко прописано в прикрепленных к ним бумажкам, экзотические азиатские фигурки животных, птицы на соломенных настенных ковриках, статуэтка Будды…

Он спускался в этот подвальчик как в другой мир, полный солнца и тепла. И еще забвения. Плюс какой-то экзотический сладковатый аромат, располагавший к релаксу. Да, здесь он выпадал из серости наружного мира, из городской суеты, здесь настолько забывались заботы и проблемы, что, приходя в себя, он некоторое время не мог сообразить, что с ним и где он. Даже обычные слова давались с трудом, проще кивнуть или сделать какой-нибудь благодарственный жест. Впрочем, и говорить необязательно.