Только ведь всегда найдется способ развлечься.

Среди новобранцев был музыкант, вроде бы даже после консерватории, тонкие, натренированные для клавиш холеные пальцы. Вскрик, стон, рука отдергивалась к груди, другая судорожно терла пострадавшую, а вокруг раздавался довольный раскатистый хохот. Как ни странно, эту глумливую шутку удавалось повторить не один раз, так как музыкант отчего-то быстро забывал происшедшее, снова погружался в дрему, тем самым давая повод для новой диверсии, что веселило еще больше.

Потом Федосов догадался, что мешало музыканту внять печальному опыту и больше не подставляться. Просто тот быстро отключался от реальности, потому что внутри себя слушал музыку, все остальное отодвигалось на край сознания и становилось неактуальным. Но главным было даже не это, а то, что заставляло его отключаться, – скука. Серая удушливая дымка, в какое-то мгновение начинавшая сжимать горло и постепенно становившаяся непереносимой. Она была хуже, чем боль, потому что боль – это жизнь, а скука – как смерть. Эта дошлая и липкая пелена понуждала солдат, а иногда и офицеров к неожиданным эскападам. Сапог, как бы случайно ткнувшийся жесткой подошвой в пальцы руки, – это еще пустяк. Бывало и похуже, о чем лучше не помнить.

Руки у музыкантов действительно специфические, особенно у тех, кто играет на фортепьяно. Он в этом потом не раз убеждался. Узкие запястья и длинные розоватые пальцы. Могло показаться даже, что это женские руки. Как того музыканта звали? Впрочем, какая разница? Имя не играло никакой роли. Федосов тогда был еще лейтенантом. Знал, что в армии всякое бывает, особых иллюзий не питал и ничего не идеализировал. А тут будто самому наступили на пальцы. Хотя мужик, тем более военный, должен оставаться мужиком. Без сантиментов.

Время от времени он рассматривал свои собственные руки – сильные широкие запястья, узловатые толстые пальцы с коротко остриженными желтоватыми ногтями, такие могли быть у слесаря, грузчика, дворника, да у кого угодно, но только не у музыканта. Такие руки могли вызывать уважение – настоящие мужские, даже можно сказать, мужицкие рабочие руки, которым что с лопатой, что с отбойным молотком, что с граблями – милое дело. Если сжимал пальцы в кулак, то и кулак вызывал уважение – крупный, увесистый, с грозно выпирающими красноватыми костяшками пальцев. Бойцовский, если угодно, кулак.

Нет, не то чтобы свои не нравились, какие есть, такие есть, но, если честно, некоторое отторжение он все-таки чувствовал, будто его слегка надули, всучили некачественный товар. Впрочем, не так чтобы постоянно. Вероятно, это и комплексом нельзя было назвать.

Самое интересное, что они пытались жить отдельно, руки имеется в виду. Если Федосов обменивался с кем-то рукопожатием, то слегка задерживал чужую ладонь в своей, как бы поймав ее и не отпуская. Это происходило непроизвольно, так что заподозрить его в какой-то умышленности было трудно. А еще оно было очень дружелюбным: такое рукопожатие обычно располагает к человеку, который тем самым демонстрирует свои открытость и симпатию.

Рука как бы сама устанавливала стиль общения, отчасти даже диктуя свою волю, причем не только другому, но и самому майору. Однако не всем это нравилось, иногда руку пытались отдернуть, извлечь, только куда там? Если он сам не отпускал, то вырваться было невозможно, прихват был настолько же крепким, насколько и мягким.

А некоторые подавали руку, словно делая одолжение, складывали ладонь лодочкой, вяло и как бы нехотя, и потом сразу ее отнимали, другие вытягивали ее перед собой вроде бы для рукопожатия, но только это превращалось в своего рода заградительный заслон, не подпуская ближе, даже как бы отстраняя или отталкивая.

Майора такие недорукопожатия обижали, он воспринимал их как затаенную неприязнь к себе, хотя и понимал, что на самом деле, скорее всего, ничего это вовсе не значит. И тем не менее старался такого рода знакомых обходить, чтобы лишний раз не ощутить неприязненного чувства. Но главное – почему-то невольно вспоминались пальцы того музыкантишки, как если бы это его собственные, Федосова, и именно на них наступали сапоги.

Проблемы были и с женщинами. Известно, что в женщинах мужчин может привлекать самое разное: кто-то зацикливается на ногах, коленках там или лодыжках, кого-то завораживает лицо или изгиб бедра, кого-то походка, ну и так далее, вплоть до самых сокровенных местечек, а вот майора волновали только руки, если еще конкретней – женские пальцы. Стоило руке какой-нибудь барышни оказаться достаточно близко в поле его зрения, как взгляд майора тут же фиксировался на ней, и он, загипнотизированный, уже не в силах был оторваться. А если вдруг удавалось взять эту руку, то он держал ее, словно это была не рука, а живое трогательное существо вроде котенка или неоперившегося птенца. Странно, но женщин это почему-то настораживало и даже пугало, как будто за такой вовсе не показной нежностью могла скрываться порочная необузданность.

В амурных делах майору, надо сказать, катастрофически не везло, и кто знает, не потому ли? Если вас берут за руку и дальше ничего не происходит, а человек ведет себя почти как зомби, бережно, словно драгоценные бусинки, перебирает ваши пальцы, трогает ногти, гладит кожу, рассматривает, низко наклонив лицо, линии на ладони, ну и так далее, то тут действительно могут закрасться всякие подозрения. Так, вероятно, и было.

Кстати, о линиях. Некая женщина по имени Наталья, парикмахерша, чья рука однажды в знак благодарности была нежно взята майором, как бы взвешена и оценена, с интересом спросила:

– Вы, случайно, не хиромант?

Майор озадаченно поднял серые грустные глаза.

– Как вы сказали? – смущенно переспросил он.

Слово вроде знакомое.

Женщина отважно повторила.

– Возможно, – сказал майор задумчиво, хотя такое ему в голову никогда не приходило. И тут же неожиданно сообразил, что хиромант – это вроде черноглазой цыганки в яркой пестрой юбке на привокзальной площади, эй, молодой, дай погадаю, всю судьбу тебе расскажу. Он от них убегал, а некоторые соглашались, деньги давали, потому что если не дать и цыганку разгневать, то могут возникнуть серьезные проблемы.

– Правда? – воскликнула Наталья. – И судьбу предсказать можете?

– Не уверен, – сказал Федосов. – Никогда этим не занимался. Да и никакой я не хиромант, если честно. – Он ласково погладил женскую узкую руку, в который раз восхитившись ее изяществом.

– А мне кажется, вы могли бы…

– Почему вы думаете? – с некоторой тревогой поинтересовался майор.

– Не знаю. Просто вы так внимательно рассматривали, вот мне и показалось.

– Красивая у вас рука, – сказал майор. – Пальцы длинные, как у пианистки.

– Ну уж… – усмехнулась Наталья и повернула руку, обратив ее ладонью к Федосову. – Видите, сколько разных линий? И каждая о чем-то говорит про человека.

– Правда? – удивился майор. – И вы верите в это?

– Как вам сказать? Думаю, что вполне вероятно. Мы ведь многого про человека не знаем.

После того разговора Федосов всерьез заинтересовался хиромантией. И правда ведь любопытно, что же можно узнать по линиям на ладони и насколько это соответствует реальности. Книгу по хиромантии он достал без труда в самом обычном книжном магазине, с цветными иллюстрациями и стал внимательно изучать свои ладони, сравнивая с картинками-схемами. Линия жизни, линия головы, линия успеха, бугор Венеры, бугор Меркурия и так далее. Почти как географическая карта.

Особенно порадовала его линия жизни: она была у него длинной и отчетливой, чего нельзя было сказать о линии успеха, да и бугор Венеры не слишком выразителен. И еще множество линий, крупных и мелких, ровных и извилистых, причудливо сплетались между собой, разобраться в них было не так-то просто, да майор и не собирался особенно вникать. Достаточно было главных, чтобы что-то про себя и свою жизнь понять. Самое удивительное, что линии эти и вправду о чем-то говорили, именно про него, про Федосова, подтверждая то, что он про себя уже знал или во всяком случае догадывался.