Квартира под номером «31» приткнулась на пятом этаже, куда легко взбежал Василий. Позвонил. Ни ответа, ни привета. Только визгливый лай домашней моськи заполнил подъезд. Шумский поморщился и снова надавил на кнопку звонка. Тот же заполошный лай и больше никаких признаков жизни.

– Ёшки-матрёшки, неужто бабка утопала куда-то с утра пораньше? – Разочарованно проворчал Василий и попенял себе: надо было все-таки предварительно набрать старушенцию и договориться о визите!

Он в замешательстве потоптал коврик для ног и звякнул напоследок еще раз – Бог троицу любит. Надо же, не подвела народная примета: вроде бы с той стороны двери зашаркали шаги… Щелкнул замок, и в проеме поверх натянутой дверной цепочки возникла пергаментно-бледная морщинистая половина лица (вторая скрывалась в тени прихожей). Василий разглядел над ней жидкие, чуть подсиненные волосы. Светлый слезящийся глаз недоверчивым буравчиком сверлил гостя.

– Да? – Тихий голос старушки казался испуганным и при этом странно пустым, точно исходил из оболочки, внутри которой ничего не было.

Собака продолжала истошно заливаться в глубине квартиры, давясь собственным лаем.

– Анна Ивановна? – Дождавшись кивка, журналист продолжил. – Здравствуйте! Надеюсь, я вас не разбудил. Извините, что без звонка. Меня зовут Василий, я из газеты «Калинские вести».

Честно признаться, Шумский надеялся, что этого достаточно и дальше объясняться не потребуется, но бабулька по-прежнему смотрела на гостя недоуменно, доверия в ее взгляде ни на йоту не прибавилось. Блин! Значит, все-таки нужны подробности…

– Вы писали нам в редакцию по поводу странностей в вашей квартире, и…

– Вы ошибаетесь, юноша, я ничего подобного не писала, – быстро перебила Василия Анна Ивановна. Она явно не собиралась приглашать его в квартиру.

Тот остолбенел от неожиданности:

– Как?! Позвольте, никаких ошибок быть не может! Ваше письмо у меня с собой!

Шумский показал старушке конверт с ее именем, но она, даже не взглянув, ушла в категорический отказ:

– Нет-нет, это не мое письмо.

– Да как же не ваше?! Анна Ивановна Купырёва, Лермонтовская улица, дом пятнадцать, квартира тридцать один! Сами же подтвердили, что вы и есть Анна Ивановна!

– Мне надо уходить, и вам тоже пора – попятилась пенсионерка. – Я ничего не писала.

Каким-то образом ее лицо вдруг высветилось полностью в темноте передней, точно фонарь зажегся в ночи, – и не старушкино оно было вовсе! Мраморная физиономия по-рыбьи беззвучно открывала и закрывала рот в серии немых криков. Из уголков губ сыпалась сухая серая пыль.

Видение длилось всего несколько секунд, а потом каменная физиономия вновь приняла образ бабульки с бесцветными равнодушными глазами. Теперь в проеме наметился и кусок домашнего фланелевого халата с наброшенным поверх пуховым платком.

Лай приблизился – мелкая, черная с подпалинами псина внезапно вылетела на площадку и, поджав хвост, тоскливо, страшно заскулила, косясь в сторону старухи, затем унеслась прочь с такой быстротой, точно за ней гнались. Василий нервно сглатывал, иногда забывая делать вдох. В горле перекатывались ежики спазмов, слизистые утратили влажность, язык потерял способность двигаться. Звук получался булькающий и жуткий.

Журналист пытался найти слова, чтобы хоть как-то отреагировать, но не успел: бабка захлопнула дверь у него перед носом, не потрудившись зазвать свою моську домой, затем тщательно заперлась. Причем, судя по количеству щелчков, не менее чем на четыре замка. Шаги, однако, не удалялись, из чего Шумский заключил: старушенция наблюдает в глазок, ожидая ухода гостя. Он вымученно пожал плечами и развернулся к лестнице. Сердце на полную мощность запустило паническую колотушку, мысли путались, как пряжа в руках неумехи. Чтобы спастись от них и подавить приступ непозволительной истерии, Василий усиленно бранился вполголоса:

– Черт бы побрал этих пенсов (так редакционная братия между собой именовала читателей пенсионного возраста): сами не знают, чего хотят! То вопят: «Помогите!», то потом: «Проваливайте, мы вас не звали»! Только время зря теряешь! В следующий раз пусть ВП лично идет с письмами разбираться!

В принципе, самому факту отрицания писанины Василий не сильно удивился: читатели, особенно пожилые, периодически шли на попятную, когда начинался доскональный разбор полетов. Главред в таких случаях снисходительно пояснял, что эхо сталинских репрессий и повальных доносов еще отзывается в душах старшего поколения плюс извечное русское «как бы чего не вышло». Василий это знал, но все равно чувство оставалось гадостное.

– Ну и хрен с ней, с бабкой Купырёвой! Пусть только попробует еще раз сунуться со своим барабашкой!

А вот «каменный» эпизод так легко сбросить со счетов не удавалось. Тут же вспомнился Яков Степанович, бормотавший что-то о мраморных людях. Побеседовать, что ли, с дедком?.. Нет, нет и нет! Это же чистой воды безумие! Матвеев-то еще ладно, старикан-книгоман как-никак! Если столько перечитать, немудрено к старости и крышу упустить. Но он-то, Василий, в трезвом рассудке!

Правда? В трезвом?..

Шумский бегом бросился из дворов к троллейбусной остановке, туда, где толпились обыкновенные люди, временами раздражающе суетливые, зато нормальные и живые!

Журналист ужасно не хотел признаваться себе в реальности видений и не собирался лишний раз думать на эту тему, а уж тем паче обсуждать ее с Матвеевым. Ведь тогда ему придется либо заподозрить и себя, и дедка в коллективной шизофрении, либо убедиться в существовании чего-то, неподвластного простому смертному. Оба варианта никуда не годились.

В редакции было спокойно и малолюдно. Вернувшийся в полном раздрае Василий обнаружил там только Настасью и Тоху. Причем последний как-то уж слишком старательно пялился в монитор, подбирая подходящий шрифт для заголовка (только почему-то он все время выходил один и тот же), попутно отпивая кофе из излюбленной необъятной кружки. В масштабах невысокого худощавого верстальщика она выглядела впечатляюще гигантской.

– Всегда поражаюсь: как в тебя столько жидкости влезает? – Шумский обменялся с Тохой рукопожатием.

– Закон природы, – хмыкнул тот, явно обрадовавшись пополнению. – В одно отверстие вода вливается, из другого выходит. Круговорот, так сказать…

– Внутри Тохи, – сыронизировала Лунина тоже с радостным оживлением в голосе, точно отсутствие третьих лиц накладывало вето на ее способность разговаривать.

– Внутри любого из нас, – парировал верстальщик с видом истинного философа и обратился к Василию, – как призраки? Всех разогнал?

– Да уж, – скривился Шумский, швыряя сумку на свое кресло. – Бабка от всего открестилась: я, мол, не я и лошадь не моя.

– В смысле?

– В прямом. Заявила, что ничего не писала.

– Ты же показал ей письмо? – Загоревшиеся Настасьины глазищи соперничали синью с небом.

– Пытался. Но она просто закрылась, намекая, что мне пора. Изгнала меня, в общем, аки демона. Так что материал стряпать не из чего.

– Бывает, – меланхолично заметил Тоха, возвращаясь в мир шрифтов, кеглей и глифов.

– И, кстати, даже похуже, – добавила Лунина. – Помнишь «письмо с того света»?

Шумский качнулся в кресле. Его шевелюра рыжевато светилась в солнечных лучах, льющихся из окна.

Настасья имела в виду нелепую историю годовалой давности. Тогда в редакцию тоже пришло письмо, правда, старушка Тамара Дмитриевна жаловалась не на привидений, а на плохую работу радио с вечными помехами в эфире. Маринка, конечно, отправила запрос в телерадиовещательную компанию. Оттуда прибыли компетентные товарищи, потребовавшие доказать подлинность обращения реальным посланием. Удивленная редактор предъявила конверт с вложением. Мужчины долго его изучали, шушукались, а потом попросили снять копию стороны с адресом.

– Да в чем проблема-то? – Не выдержала Сахарова. – Ответ вы дадите читательнице, или как?