Не то чтоб Тоха с Василием дружили, да и вряд ли у них нашлось бы так уж много общего, просто парни, не сговариваясь, объединились в негласный стратегический союз, необходимый, чтобы держать оборону и отбивать атаки женского батальона, имевшего на трудовой редакционной арене численное преимущество. За это стоило выпить.

Вот и светящаяся неоновым разноцветьем приветливая вывеска с подмигивающим упитанным барсуком: в одной лапе он держал пивную кружку, в другой – аппетитный пирог.

Колесо майских праздников катилось к финишной прямой, за которой ждут рабочие будни, и потому бар не хвастался многолюдьем. Шумский сразу углядел Тоху за дальним угловым столиком. Тот приветственно вознес ладонь.

– Боже, что ты на себя напялил! – Изумился Василий, разглядывая растянутый и невообразимо пестрый Тохин джемпер. – Тебе б еще повязку на лоб да засаленные патлы – будешь вылитый растаман из глубинки!

– Не мешай мне раскрашивать реальность, – верстальщик указал на сиденье напротив, мол, приземляйся. – Между прочим, последователи зороастризма всегда одеваются ярко: по их поверьям, это освежает душу и отгоняет злые мысли.

– Ну, если так смотреть на вещи, – развел руками Шумский, не находя противных доводов.

Он заказал подошедшей официантке большой бокал темного пива и острые гренки с сыром на закуску. Посмотрел на приятеля: загадочная личность этот Тоха! Вроде балбес балбесом, живет, как карта ляжет, ни над чем всерьез не задумываясь, с вечной улыбкой паяца на физиономии, а то вдруг ни с того ни с сего обронит в разговоре жемчужину мудрости или процитирует нечто эдакое, чего и более просвещенные товарищи отродясь не читывали. Несмотря на неказистую внешность, субтильное сложение и торчащие чернявые вихры, перед которыми признавали полное бессилие городские парикмахеры, Тоха имел потрясающий успех у противоположного пола. Заигрывал и флиртовал он практически со всеми, и каждая при этом ощущала себя исключительной, но ни одна девушка не задерживалась рядом с ним надолго. Василий подозревал, что верстальщик и имена их не запоминает, но ему почему-то прощали всё! За глаза, наверно. Глаза у него были изумительно хороши: большие, карие, с пушистыми ресницами, такие, что девицам через одну хочется тонуть и не ждать спасения, – в них все время ощущалось едва заметное дрожание неких глубинных струн, словно рвались на волю чувства, которые Тоха усиленно скрывал и не хотел выпускать. Каждая из дам его сердца, вероятно, надеялась стать той, кому он откроет их. Но он не открывал. Никому. Что и говорить, прелюбопытный типчик!

Тохина фраза про злые мысли отчего-то зацепила Шумского. Может, ему привиделась связь с недавними происшествиями? Рассказать Тохе или нет? Вообще-то, излить душу хоть кому-нибудь хотелось, и, пожалуй, верстальщик – подходящая кандидатура, только надо подождать, пока он дойдет до кондиции. Проще говоря, до того состояния, чтобы выслушать, но потом ничего не вспомнить.

– Не знал, что ты увлекаешься зороастризмом, – Василий отхлебнул пенный напиток и удовлетворенно кивнул – отменное пиво! – Давно это у тебя?

– Говоришь, как про болячку. Но нет, недавно. И не бери в голову: я так болтнул, для пущего эффекта. А на самом деле шут их знает, как они одеваются, зороастрийцы эти.

– Чего тебе пулять в меня эффектами? Я ж не влюбленная барышня.

– За что и выпьем, друг Василий.

Тоха одним глотком осушил бокал и заказал еще. Однако Шумский подозревал, что перед его приходом приятель не побрезговал водочкой – с одного пива-то так не захмелеешь…

Некоторое время парни просто тянули напитки, лениво перебрасываясь короткими предложениями: обсуждали недавний футбольный матч, редакционные дела.

– А ты чего не уехал к родителям? Ведь куча дней выходных, у нас редко такое счастье выпадает! Ты ж из района, – с наскока изменил тему верстальщик.

– Не соскучился, – отрезал Василий, отводя взгляд.

– Не хочешь говорить… – хорошо поддавший Тоха, тем не менее, не утратил проницательности.

– Не хочу.

– И правильно. Я о своих тоже говорить не особо люблю. Но знаешь, что странно: попытался тут вспомнить важные фрагменты из детства, и, чтоб ты думал? Почти ничего не помню! Как чистый лист. Словно и детства никакого не было. Даже обидно как-то, – последовал большой глоток. – Только застряло в голове, как я во втором классе стих наизусть шпарил…

Василию стало интересно: в сущности, Тоха не распространялся о себе, а алкогольный градус явно толкал его на откровения. Шумский не мог не подумать, что за участие в подобном разговоре полжизни отдала бы последняя Тохина пассия (Людочка, кажется), хвостом за ним ходила, пока он решительно не отсек этот самый хвост.

– Все стихи в школе отвечали. Чем твой настолько выдающийся? – Выказал любопытство журналист.

– Нам велели выучить Есенина, что угодно, на свой страх и риск. Я и выучил про мальчика, который ковыряет в носу, – ответил Тоха и немного заплетающимся языком продекламировал:

«На улице мальчик сопливый.

Воздух поджарен и сух.

Мальчик такой счастливый

И ковыряет в носу.

Ковыряй, ковыряй, мой милый,

Суй туда палец весь,

Только вот с этой силой

В душу свою не лезь».

– Ты это выдал в началке?! Учительница-то как отреагировала?

– Как! Припухла, конечно, на своем стуле, но пятерку поставила. Правда, в дневнике под пятеркой приписала послание для родителей, чтоб уделили внимание литературным предпочтениям сына. Зато одноклассники весь день меня осаждали, смотрели с восторгом, записывали строчки под диктовку. Я, можно сказать, стал героем дня…

Глаза верстальщика влажно блестели от хмеля и воспоминаний. Василию вдруг привиделся ореол вокруг него, но не темный, ставший очень узнаваемым, а слегка сверкающий, будто Тоху обвели по контуру глитером. Потом этот контур стянулся в одну точку и упал на скатерть маленьким шариком, похожим на бриллиант. Ошалевший Василий не успел подхватить таинственный кристалл, и он укатился под стол: искать его там никакого смысла. Тоха, естественно, ничего не заметил. «Это что-то новенькое, – подумал удивленный Шумский, – но в кои-то веки совсем не пугающее».

– Ну, ты отжёг! – Сказал журналист со смехом. – Куда только твоя мать смотрела!

– Куда! – Фыркнул коллега по цеху и выразительно икнул. – Мать дома почти не появлялась, что ей до сыночкиных уроков! Куда она смотрела?! В микроскоп! Но уж точно не в дневник…Кровяные тельца и посторонние бактерии – она принадлежала им! А я что? Я ж не бактерия…

Повеяло злостью и темнотой. Василий, в последнее время обостренно воспринимающий чувства людей, передернулся от неожиданности, точно перехватил отравленную стрелу, при этом все еще не выпускал из головы сияющий светлый шарик. Он знал, что Тоха из очень обеспеченной семьи: батька у него какой-то крупный чин (подробности Шумский никогда не уточнял, сам же Тоха не акцентировал на этом внимание), а мать – врач, поэтому всплывший факт вызывал искреннее недоумение.

– Тоха, ты несешь что-то несусветное! Причем тут бактерии?

– Притом! Мать пахала на полторы ставки: не только врачевала, но еще и в лаборатории подрабатывала. Затемно приходила. А я… все время ждал ее у окна. Боялся, что однажды она просто не появится…

Голос верстальщика прозвучал на удивление печально и трезво. Тоха снова видел, как наяву, картинку, похожую на грустную рождественскую открытку.

Маленький мальчик сидит на подоконнике, глядя в заметенное вьюгой окно, выходящее во двор. Рядом с ним – друг детства, большой плюшевый заяц. Комната освещена только настольной лампой и в ее теплом желтом свете квадрат окна выглядит черным картоном, на котором кто-то мелом нарисовал снежинки, прилепив заодно ватный снег. Мальчик обнимает зайца и изо всех сил напрягает глаза, пытаясь выловить из темноты очертания маминой фигуры. Она ведь должна вот-вот подойти! Темнота лжет ему, подсовывая самые разные силуэты, но долгожданного среди них нет.