– Похоже, меня одолевают галлюцинации, – поставил себе нерадостный диагноз Шумский. – Но почему меня, а не Михалыча?! Это ведь по нему плачет белая горячка!

Выходило и впрямь не очень справедливо.

Никита сидел в своей комнате и размышлял. Целый день ему не давала покоя одинокая квартира наверху – с ней совершенно точно связана какая-то загадка. Никитка даже схлопотал замечание в дневник, потому что «считал на уроках ворон», во всяком случае так показалось учительнице, хотя на самом деле мальчишку заботили совсем другие пернатые – Пес и Ангел, а еще – таинственная дверь. Что-то подсказывало Никите: сам он не осилит разгадку, но просить у кого-либо помощи… Глупая мысль! Это восьмилетний парнишка понимал и сам. Хорошо хоть мама вернулась поздно и потому не стала смотреть дневник, ограничившись лишь вопросом: «Как отучился?» Врать Никита не любил, поэтому неопределенно дернул плечами, стараясь придать лицу выражение, свойственное прилежному ученику, и наморщил нос, отчего веснушки скатились в кучку. Однако маме, судя по всему, было совсем не до него. Она рассеянно кивнула, кожа на ее лбу собралась в морщинки, точно мама забыла спросить еще нечто важное. Через минуту вспомнила:

– Ты ел?

– Чай пил, и бутерброды сделал.

– Ладно, тогда сейчас сварганю на быструю руку что-нибудь более сытное, – мамин голос выдавал озабоченность. Ее мысли явно занимал не Никита, но в данный момент это к лучшему, по крайней мере, расправа по поводу замечаний в дневнике откладывалась на неопределенный срок. Если повезет, то и совсем минует.

Мама неожиданно подошла к Никитке, потрепала его по волосам мягкой теплой ладонью:

– Здорово, что ты у меня такой самостоятельный.

– Угу. Но есть все равно хочется, – серьезно ответил сын, имама рассмеялась.

И сразу как будто ожила – расправила плечи, встряхнулась, поцеловала отпрыска в рыжий ежик на макушке и, пообещав приготовить вкусненькое, ушла на кухню.

Никита же мысленно вернулся к несуществующей квартире. «Если ее заложили кирпичом, то зачем оставили дверь? Она же все равно никуда не открывается! Нет! Она тогда закрываться не должна, но ведь закрыта! Как же так?»

Внутри прямо засвербило, как если бы в нос пробралось крохотное вредительское перышко, – захотелось немедленно бежать на техэтаж, но вылазка сейчас- штука рискованная. Во-первых, уже поздно, и мама его не выпустит. Самоволка же не только не приветствуется, но еще и наказывается: к ней мигом приплюсуются и другие Никиткины упущения. Во-вторых, после недавнего столкновения с техничкой существует вероятность, что и сам техэтаж на замке. И все-таки мальчишка колебался.

С кухни запахло жареной картошкой. В воображении живо возникла восхитительно румяная, подсоленная, хрустящая корочка. Живот, получив ароматную команду, забурчал, слюнки были на подходе. Это решило дело: дверь подождет, а картошка – нет!

– Никита, иди ужинать! – Позвала мама.

В вишневом саду карточная партия шла полным ходом. Черный Пес аж повизгивал, чего нельзя сказать об Ангеле: он качал фарфоровой головой, всматривался в масти и, кажется, не воодушевился расстановкой сил.

– О, снова ты! – Пес отвлекся от игры и помахал Никите лапой как старому знакомому. – Приветствую!

Нынче он пребывал в гораздо более приподнятом настроении.

– Здравствуйте, – произнес Никита и заметил, что обстановка изменилась.

Стол и пространство над ним как будто разделилось надвое: теперь со стороны Ангела стоял день, купавший цветущую вишню в солнечном свете. Здесь пели птицы, легкий ветерок тянул за собой вереницу сладковатых ароматов, пахло распаренной землей, смолой и цветами. Со стороны Пса господствовала ночь – непроглядно беззвездная, пугающая, лишенная запахов и звуков. Вишне тут, наверно, не нравилось, потому что она горестно никла и усиленно роняла на деревянную столешницу лепестки, точно плача о своей участи. Едва коснувшись грубой поверхности, те моментально превращались в мотыльков и, вспорхнув, улетали в разлитый над Ангелом полдень.

– Ну что, видел дверь? -Отвлекся от карт Ангел.

– Видел, только за нее не попасть, – с досадой признался Никита. -А за ней что-то есть!

– Конечно, как же иначе! За любой дверью непременно что-то да есть! – Согласился Пес, подкидывая своему сопернику нахально ухмыляющуюся пиковую даму. Тот невозмутимо приложил ее козырным червонным тузом и отправил в отбой.

– Как мне туда войти?! – Задал мучивший его вопрос мальчишка.

– Луна подскажет, – загадочно ответил Ангел. – Скоро как раз майское полнолуние!

Он отвернулся, и Никита понял, что большего ему не дождаться. Зато золотистый песий глаз глянул лукаво, с прищуром. Посреди этой позолоты торчал неподвижный зрачок формой напоминающей пиковую масть – он выглядел как деталь орнамента, вышитая гладью.

– Что людишки-то? Теряются?

– Ага, – вздохнул Никита. – Никого не находят. Мама перед сном по телевизору про них смотрела.

– Ну-ну! – Черный Пес облизнулся с видимым удовлетворением. – Так им и надо: сами виноваты!

– Почему сами? – Не понял Никита.

Ответа он не дождался, зато вдруг осознал, что на ангельских крыльях значительно прибавилось черных перьев. Это его встревожило: неужели победа за Псом? Почему-то мальчишке не хотелось такого поворота событий.

Василий угадал: за стеной бушевала нешуточная буря. В основном, ее подогревала Михалычева половина («Ну и шальная тётка» – не удержался от ремарки журналист). Сам же Михалыч по большей части блеял что-то невнятное, хотя, судя по его состоянию, кое засвидетельствовал Шумский, говорить членораздельно ему не придется как минимум до утра. Вопли неслись один за другим, гвоздиками вонзаясь в мозг, ей богу, он уже похож наспину дикобраза! Пользуясь тем, что Михалыч не может толком ответить, супруга разошлась по полной программе: костерила его, на чем свет стоит да еще зачем-то приплела не только нелестную биографию всех Михалычевых родственников, но и их собственного ребенка, который, как понял Шумский, умер в раннем детстве. Кажется, жена винила в этом своего непутевого алкоголика, мол, не доглядел, вот малютка и утоп. Тут женщина захлебнулась слезами и просто завыла. А Михалычу совсем нечем было крыть…

– Надо же, они, оказывается, сынишку потеряли, – произнес расстроившийся Василий, блуждая глазами по полке с книгами, нависавшей над телевизором.

Настроение поменялось: стало нестерпимо жаль соседей – до острой, режущей боли. Может, они просто не смогли пережить эту утрату вместе, как полагается, каждый варился в собственном соку. Жена винила Михалыча, видимо, так и не простив. Он от вины не отказывался и потому тащил двойной груз, вместо того, чтобы разделить его напополам. Гибель сынишки стала той трагедией, которая накрепко связала соседа с его супругой, а что замешано на трагедии, обычно ничем хорошим заканчивается…

Позже, как будто сквозь сон, Шумский слышал тихие подвывания Михалыча – хриплые и злые, пронизанные застарелым горем, вгрызшимся в каждую косточку. Уже пересекая грань, за которой начинается путь в царство сновидений, Василий слышал глухие удары кулака в стену:

– Что бы ты пропала (бум), пропала (бум), пропала (бум)…

Михалыч будто припечатывал каждое слово, звучащее как часть заклинания, и ставил при этом жирную точку.

Несколько последних апрельских дней промелькнули, словно один. В запарке Василий не успевал толком даже подумать ни о чем, а уж о соседях и подавно. Город оживился в ожидании майских праздников, а редакционная братия в спешке лепила две газеты практически одновременно. Перерывов быть не должно, а поскольку один из выходных дней выпадал на вторник (день появления в продаже очередного номера), следовало подготовить выпуск заранее, если хочется отдохнуть, а не выползать на работу, когда все нормальные люди празднуют. От дополнительного выходного, понятное дело, никто не собирался отказываться, поэтому Маринка на правах главного кучера гнала лошадей во всю прыть. Она планировала на майские укатить с семейством за город, к своим предкам, и редакцию не желала видеть даже во сне.