В кабинете стояло два стола и был вход в соседний кабинет, дверь в который была распахнута и не видно было таблички, по которой можно было бы определить, чей он.

Соседний кабинет был пуст. А в кабинете, куда меня привёл Румянцев, за одним из столов, заваленных бумагами, сидел щупленький мужичок под шестьдесят. Весь седой как лунь – и усы, и бородка, и остатки шевелюры отсвечивают серебром.

– Марк Анатольевич, – сходу направился к нему Румянцев, – вы просили секретаря? У нас есть он!

– О! Наконец-то! – обрадованно воскликнул он. – Это просто, праздник какой-то! Неужели секретариат Президиума Верховного Совета снизошёл до Комитета по миру?

– Ну, вот, случилось чудо, Марк Анатольевич. Прошу любить и жаловать: наш новый референт Ивлев Павел Тарасович.

– Очень рад, – суетливо встал из-за стола Марк Анатольевич и протянул мне руку. – Вы не представляете, как я вам рад.

– Почему же не представляю? – взглянул я на кучу бумаг у него на столе.

– О, друг мой, – усмехнулся он, – вы не туда смотрите.

Он вежливо взял меня за локоть и потянул вглубь кабинета, где я увидел мешки. Много мешков. Штук восемь.

– Что это? – ошарашено спросил я.

– Это письма советских граждан, – важно ответил Марк.

– Ну, я пошёл, – сказал Румянцев, ехидно взглянув на меня и вышел из кабинета.

– Марк Анатольевич, а почему их так много? – спросил я, все больше ощущая, что что-то идет совсем не так, как задумывалось.

– Ну так со всей страны письма шлют.

– А почему их все сюда приносят? Причём тут Комитет по миру?

– Так это только наши письма, сынок, – рассмеялся он. – Малая часть из тех обращений, что поступают в Верховный Совет.

– Ну, надо же, – открыл я ближайший мешок. – И что с этим надо делать?

– Читать, регистрировать, суммировать, анализировать. На некоторые отвечать, особенно, на коллективные, с крупных предприятий.

– Ого! – только и сказал я.

И стоило это тех проверок, что я прошёл?! И вообще, у нас с Межуевым совсем другой уговор был. Начать прямо сейчас права качать? В первый же рабочий день? Ладно, пока не буду выступать, сначала надо обдумать как следует стратегию поведения. Попробую вначале договориться.

– Марк Анатольевич, я, вообще-то, на свободном посещении, мне факультативную работу обещали. Я же учусь ещё. И с обществом «Знания» тесно сотрудничаю. После учебы выступаю на предприятиях Москвы и Подмосковья.

– Это как, факультативная работа? – удивлённо уставился он на меня.

– Ну, я не могу каждый день работать.

– А сколько ты можешь?

– Договаривались, что я раз в две недели буду писать аналитическую записку, по современному состоянию науки и техники, используя спецхран. Но, раз так дело обернулось, то один раз в неделю все же смогу. Сразу после учёбы.

– Ну, давай, хотя бы, один день в неделю, – с неприкрытым разочарованием в голосе согласился Марк Анатольевич. – Вот как чувствовал, что неспроста тебя ко мне привели. Что что-то не так будет. Расщедрились они…

– Ну, тогда приступим? Покажите, что надо делать?

В первый день мне доверили разворачивать письма, разглаживать их, соединять скрепкой с конвертами и складывать в стопки. От граждан в одну стопку, от коллективов в другую.

Поймал себя на мысли, что проанализировать один человек подписался под письмом или коллектив и то время занимает, а кто-то, ведь, до этого письмо уже вскрыл, прочитал, проанализировал и рассортировал по секторам, комитетам и отделам. Вот, у кого адова работа!

Приехал домой, с непривычки, уставший и разочарованный. Где спецхран? Где запрещённая литература? Где в целом работа, имеющая хоть какой-то смысл? Что изменится, если не читать все эти письма, в которых советские люди осуждали американский империализм и поддерживали голодающих в Африке? Они же просто выплескивают свои эмоции в этих письмах, и к чему что-то делать еще с ними? Неужто МИД или, пуще того, Политбюро, что-то изменит в своей политике из-за того, что доярка Дарья, посмотрев по телевизору сюжет об американской агрессии против Вьетнама, села и написала сюда письмо, требуя вывода войск янки из этой азиатской страны?

Но что делать дальше, было сложно понять, не зная всех механизмов работы этой организации и отношений местных чиновников с Межуевым. Звонить Межуеву с жалобой? Да, у меня есть основания. Но будет ли он в будущем воспринимать меня серьезно, если я сразу жаловаться к нему побегу?

Исходя из своего богатого жизненного опыта, сразу мог сказать, что мои акции в его глазах сильно упадут. Сейчас у власти жесткие люди, прошедшие через войну. Может принять меня за капризного, избалованного молодого человека. Может он, конечно, позвонит кому надо в Верховный Совет и решит мою проблему. А может, решит и вовсе забыть обо мне, разочаровавшись. Да еще и скажет об этом кому-нибудь, кто в Верховном Совете растреплет, что Межуев за мной больше не стоит, и меня можно смело увольнять.

А мне в трудовой книжке вовсе не нужна запись, что я проработал в такой серьезной структуре, как Верховный Совет, неделю или две. Будет выглядеть так, словно мне сделали серьезный аванс, взяв туда на работу, а потом я не справился и меня вышибли. Или, того хуже, оказался политически неблагонадежным. Именно об этом будут думать в любых кадрах, куда я принесу потом свою трудовую. Может, даже и звонить будут в кадры Верховного Совета, чтобы точно выяснить, что со мной не так. А там как-то я не заметил при приеме на работу одобрительных взглядов в мой адрес… Тот же Жан Кисько попадется, и кто ему помешает охарактеризовать меня так, словно я и в дворники не гожусь?

Так что первичный вывод – не дергаться пока что. Марк Анатольевич согласовал мне, фактически, полдня в неделю работы – за полставки не сказать, что я буду перерабатывать. Работа откровенно тупая, но кто мне мешает думать о своем, когда я набью руку в обращении с этими письмами? Это же не бухучет или аудит, тут предельная концентрация не нужна. Если какое письмо не в ту стопку случайно суну, то, скорее всего, никто этого и не заметит. Прости, доярка Дарья, ты правильно мыслишь, но тебе вообще не стоило писать то письмо…

Галия и мама попытались меня расспросить за ужином, как первый рабочий день прошёл в Верховном Совете. Честно им признался, что тупо сортировал обращения трудящихся.

– Ну, сынок, не всё сразу, – решила поддержать меня мама.

– Да я понимаю, – улыбнулся я.

г. Москва.

Вскоре пришёл покупатель за трактором в подсолнухах. Невысокий, пухленький, лет под пятьдесят, с облысевшей макушкой. Представился Леонидом. Всё время улыбался и говорил, да используя своеобразную деревенскую манеру изъясняться, хотя, судя по дорогой одежде и обуви, дядечка очень непростой. И такое тепло от него шло, такая харизма, что он подсознательно вызывал доверие.

– Значицца, вы и есть тот молодой человек, что взял под крыло наших пенсионеров? – с любопытством разглядывал он меня. – Наслышан, наслышан. Михаил Андреевич много раз про вас балакал.

– Надеюсь, не ругал? – улыбнулся я.

– Что вы, только хорошее.

Спустились на первый этаж. В этот раз сам попросил жену со мной сходить, я же понятия не имею где там этот трактор.

Леонид воодушевлённо делился с нами, что Михаил Андреевич его палочка-выручалочка. Что он, Леонид, всегда желанный гость на любом торжестве, потому что все знают, что он дарит живопись. Да еще какую!

– И у меня голова не болит, – делился Леонид, – что сунуть в подарок людям, у которых всё есть?

– Интересный подход, – согласился я.

Галия принесла картину. Я поставил её на спинку дивана. На ней, реально, был изображён трактор, стоящий у поля с подсолнухами.

– Это шедевр, чессно слово! – восхищённо произнёс Леонид и сунул мне деньги. – Есть во что завернуть это счастье?

– Есть, есть. Сейчас, – подхватилась Галия и скрылась в соседней комнате.

– Какая милая у вас жена, – подмигнул он мне.