Петр крепко сжал губы, не желая выплеснуть наружу ни капли эмоций. «Георгиевский зал, – прочитал он, – место, где находился саркофаг с телом Петра Великого. Караул вокруг него стоял день и ночь, непрерывно шли люди, чтобы проститься с любимым царем. Императора похоронили на сороковой день…».

Петр не смог читать дальше, воспоминания захлестнули его, встали комом в горле… Он отвернулся от всех, чтобы набраться сил для осмотра сохранившегося дворца.

Для этого нужно было спуститься вниз и пройти туда, где его ноги ступали в другом столетии.

Иван Данилович, следовавший за Петром, вел императора по его же дому, вдруг ставшему чужим и незнакомым.

Петра резануло то, что не увидел он ни Гаванца, ни Зимней Канавки, ни Невы. Раньше внутренний дворик с трех сторон окружала вода и чувствовал он себя в своем кабинете – Конторке, как капитан на родном судне. Теперь же и не сразу сориентировался, где находится.

– Видите сени и чулан истопника? Они подлинные! – забежал вперед Иван Данилович. – А вон кабинет ваш и столовая.

– Столовую перенесли.

– А остальное? Все как при вас. Так ведь?

– Ее спроси, – зло повернулся к нему Петр, войдя в Конторку и указав на чучело своей любимой собачки Лизетты около камина. – Ну что, как при нас, аль нет? – обратился он к мохнатому другу. Голос его звучал сдавленно. – Как тебе шкуру оставили, а нутро соломой набили, так и в музее оном. Сторожишь не нашу жизнь.

– Ну как же, – расстроенно развел руками Иван Данилович. – Вот токарный станок ваш, и бюро, под ваш рост изготовленное, и морские инструменты. Неужели ничего не узнаете?

– Да, пес, свою шерсть на чужом горбу не признать! – сказал Петр то ли чучелу собаки, то ли кому-то еще. Иван Данилович, сначала приняв это на свой счет, хотел обидеться, но потом поставил себя на место Петра: как бы он реагировал, если бы в его доме все было бы не так, как при нем, и вздохнул.

– Собака моя. Я сам приказал чучело изготовить. Подарок князя Меншикова. Отписал, что зело глупа, но стрельбы не боится и бросается на того, кто стреляет. Однако ж сей презент золотником обернулся!

Иван Данилович подошел к бюро и стал рассматривать предметы на нем: табакерка с надписью «Царь Петр. 1697 Саардам», циркули, уникальный сейф-ларец, параллельные линейки… Откидная полка бюро была ему по плечи.

«А ведь Петр здесь работал стоя», – подумал он.

– Вещи мои. – Петр оглядел изразцовую печь, компас на полу и облокотился на бюро. Старое дерево, поначалу отнеслось к хозяину как к чужому, не приняло его, но потом, узнав знакомую руку, ответило ему воспоминаниями. Как он, не имея времени присесть, стоя писал здесь указы, рисовал эскизы кораблей и домов, обдумывал письма, отдавал распоряжения.

Петр погладил деревянную поверхность: «Сколько мыслей моих тебе ведомо! За триста лет ту тайну никто не распечатал. Не чаял воротиться».

Бюро это было изготовлено под его рост. Высота рабочей откидной доски такова, чтобы царю было удобно руки размещать, когда он стоя писал или чертил. Не удержался и открыл он сейф-ларец.

– Пуста казна! При мне такого не бывало!

Сейф был подарен Августом Сильным – польским королем, который так понравился ему при первой встрече. «И на старуху бывает проруха», – усмехнулся Петр тому, что принял его расположение за дружбу. А вот сейф был действительно хорош! С семью запорами, с отверстиями на дне, чтобы привинчивать к столу, надежная защита от воров. Он и снаружи был красив!

Петр привычно взглянул на себя в янтарное зеркало слева от конторки, презент от прусского короля Фридриха Первого, и как будто очутился опять в своем времени.

Вспомнился эпизод, как вернулся он однажды из Адмиралтейства, а собака его не встречает. Он не придал этому значения, мысли были делами заняты. И тут вдруг скребется кто-то в дверь. Он выглянул в окно, увидел Лизетту, дал знак караульному пустить. Собачка вбежала, хвостом виляет, на задние лапы встает, когтями за чулки цепляется.

Разозлившись, отшвырнул ее, потом угрызения совести почувствовал, что обидел преданного друга, и наклонился погладить.

Лизетта, забыв обиду, стала ласкаться и руки царя лизать.

– Что тут у тебя? – заметил вдруг Петр что-то за ошейником. – Да тут записка. Лизетта, и ты у меня просить вздумала! – развернул он послание.

«Всемилостивейший государь! Ваша преданная Лизетта челом бьет. Вы давеча изволили приказать в Петропавловскую крепость слугу своего царского заключить и кнутом бить. По моему собачьему разумению, вина его не есть правда. Мне доподлинно известно, что не виновен он. Мы, собаки, не токмо везде бегаем, а и разговоры слушаем. Я служу вам верой и правдой бескорыстно столько лет. Прошу вас простить сего виновного и пересмотреть дело. А я уж вам отслужу! Лижу ваши ноги и руки, преданная вам, собака Лизетта».

– Ох ты, шельма! Ох шельма! – ласкал собаку Петр. – Когда бы послушны мне были все в добре, как ты, тогда не гладил бы я их дубиною! А подучил-то кто? Руку, писавшую, признаю. Екатерина постаралась, – усмехнулся он способу заступничества, к которому прибегла жена. – А об том, что невиновен, то мы поглядим!

Екатерина нередко заступалась за тех, к кому испытывала симпатию или дружеское расположение. Чаще всего ее просьбы касались Александра Меншикова. Его жадности не было предела! Он то вымогал взятки для проталкивания выгодных прошений, то сам пер из казны при любой возможности. Петр вспомнил, как за шесть лет до своей кончины решил построить канал длиной 100 верст из Волхова в Неву в обход Ладожского озера. Желал судоходство облегчить. Торговля с Европой по Балтике требовала расширения водных путей. Надзирать над строительством Меншикова поставил, 2 миллиона рублей выделил из казны на строительство. Деньги пропали. Несколько тысяч рабочих умерло от голода, а работа продвинулась мало. Петр слушал тогда здесь, в Конторке, его юливый голос, как он всеми прикрывался, чтобы с себя вину снять, не выдержал и отлупил от души! Алексашка отделался тумаками и огромным штрафом и клялся, что верой и правдой, что больше никогда!

Но Меншиков не смог совладать со своей натурой. Воровал даже из денег, отпущенных на царские нужды: для него – Петра два парика по 10 рублей, а для себя восемь по 60 рублей. Екатерина оправдывала его тем, что однажды он потратил около пятидесяти тысяч на палатки и провиант для полков, расквартированных за границей. И иные случаи бывали. Но все же брал из казны он неизмеримо больше, чем отдавал.

Двор недоумевал, как это Меншикову все сходило с рук! В конце концов его рвачество так всех вывело из себя, что Сенат направил Петру донесение с перечислением случаев воровства князя из государственной мошны.

Царь и тогда не отдал Меншикова на растерзание, ответствовал: «Вина немалая, да прежние заслуги более. Рука вороватая, да верная».

Однако незадолго до смертельной болезни Петра еще одно воровство Меншикова обернулось отстранением его от должностей президента Военной коллегии и генерал-губернатора Санкт-Петербургской губернии. К этому времени Петр уже едва переносил милого друга. Он все еще ценил и нуждался в нем, но прощать больше не мог. Царь был так разгневан, что готов был убить Меншикова. Тот это почувствовал и на коленях молил о прощении, но гнев Петра был страшен: «Теперь в последний раз дубина. Ей, впредь берегись! – зазвучало грозное предупреждение».

Петр помнил недоуменные взгляды родовитых сановников, которые толпились в приемной, ожидая наказания более серьезного, чем лишение Александра Даниловича видных постов. Неужели никто не в силах обуздать казнокрада! От Петра ожидали действий на его счет. Меншиков был не на шутку напуган, но тут смертельная болезнь приковала Петра к постели. Два близких ему человека: Екатерина и Алексашка, оба виноватые перед ним и оба страшившиеся своей участи, распоряжались во дворце и определяли список лиц, кого допускать до царя, а он – Петр был так измучен болезнью, что никак не мог этому воспротивиться!