Слух Василия страдал. Баюн подскочил к ней и могучей лапой, не выпуская когтей, шлепнул по румяной щеке.

Деваха на секунду заткнулась, подкрутила выпавшую из-под платка вороную прядь, сквозь прищур зыркнула на Василия и еще громче залилась. Но от пощечины что-то все-таки сменилось. Стало можно разобрать слова:

— Спасите! Помогите! Убивают!

Волк, не выдержав накала вокала незнакомой барышни, гремя и звякая, отбежал на всю длину цепи и дергался там, зажимая уши лапой. У него в глазах стояли огромные слезы. И тогда Василий начал тихонько петь.

Когда набежали Луша с Северинычем, проблема была купирована. Полупридушеный цепью серый громко храпел, дергая хвостом и лапами во сне. Девица, истерически всхлипывая, клевала носом.

Первым делом Луша кинулась спасать волка. А староста самоуправы осмотрел на предмет повреждений и растормошил визгунью в лаптях.

— Спокойствие только спокойствие, барышня. Никто вас не обидел?

— Да как же не обидел? — вороная красавица ткнула попеременно в волка, а после в Василия. — Напужали до смерти!

— Я ее облизать хотел, — почудилось Василию. Он посмотрел на волка. В ушах все еще гудело. Померещилось, видимо.

— Давайте встанем вот и пойдем, — Севериныч подмигнул Луше, чтобы подняла посетительницу под локоток. Сам он был мелковат для этого. — Потихонечку, полегонечку, хряпнем в конторе кваску…

Тут бы лучше валерьянки, подумал Василий. Вспомнил, во что его превратила валерьянка на подворье бабы Яги, и решил больше никогда не пить.

Барышню отряхнули — Севериныч только зубами скрипел, видя, что сделалось с его морковью, и задержался навести на гряде хоть относительный порядок, — завели в контору и там поставили ей квас и простоквашу на выбор.

Василий аккуратно, чтобы не вызвать новой истерики, проник в помещение через окно и спрятался под столом. Оттуда ему все было прекрасно слышно и даже кое-что видно.

Гостья перебирала лаптями и охала. Громко потирала локти и колени. Поправляла на голове обильно расшитый обруч, надетый поверх платка.

Вышивки на ней, как заметил Василий, было с избытком. Маки, васильки, рябина по белому льну. Правый рукав был расшит гуще левого.

— С Выселок я, — сказала крикунья Северинычу, забравшемуся на свой подушечный трон, — совершенно нормальным на этот раз голосом. Только остатки слез добавляли легкой хрипотцы. — За помощью.

— А что там?

— Там — ничего. У меня — чего! — она всхлипнула и отерла глаза крученой прядью. — Каженну ночь мне снится и плачет все, мол, отдай сапоги!

Севериныч, подавляя женские рыдания на корню, живо достал из папки свежий листок бумаги костяного колера, открыл чернильницу и приманил ручку.

Девица, забыв про плакать, глядела на него, как ребенок на фокусника в цирке или продавца с конфетой.

— Давайте с начала, — сказал он строго, настраивая барышню на рабочий лад. — Итак, вы с Выселок. А как вас звать?

— Галя! А вы что же, все записывать станете? Так меня муж убьет!

— Не убьет, — староста самоуправы вскарабкался на стол, дотянулся и похлопал Галю по плечу. — Все конфиденциальное. Что вы скажете, не выйдет за порог этого кабинета.

— Чиво?

Василий заржал, старательно укрывая морду лапами, чтобы не нашли и не выставили.

Севериныч свесил ноги со стола:

— Между нами останется. Лукерья Авдеевна, окна прикройте!

Дождался, пока Луша выполнит приказ, и наклонился к тетехе Гале:

— Рассказывайте ваш сон.

Она поломалась еще минутку, поправила на груди сорочку, зарделась и начала:

— Есть у нас сосед, Дормидонт…э-э… Максимович. Вернее, был…

Из рассказа следовало, что были у этой Гали с Дормидонтом интимные отношения. А когда он помер, то стал приходить к ней во сне. И требовать сапоги.

При чем тут сапоги, кажись, понимали все, кроме Василия. За отношения Галю не срамили. Севериныч вернулся на место и строчил протокол. Галя сопела и плакалась Луше в грудь, что все это надо как-то решать. Что изведет ее зловредный призрак, застрявший у Калинова моста по дороге в Навь. Все таскается и таскается, хоть бы раз к законной жене заявился. А к сапогам его Галя не имеет отношения. Сама видела, как Анька сапоги ему на ноги натянула. А лучше б на уши или поганый язык. И знала бы она, Галя, что так будет — так вообще бы с ним не связалась. Мужик, называется. Свернул спьяну в болото — и помер…

Луша с Северинычем переглянулись:

— Было такое дело. Извлекли из болота. Следов насильственной смерти не обнаружено!

— С тещей сильно поругались накануне.

— Да они вообще с этой тещей, как кот с собакой! — Галя сползла со стула и едва не бухнулась на колени — Луша успела удержать. — Помогите мне с этим, а? Совсем же мочи нет! Не высыпаюсь неделю! Верните Дормидонту сапоги!

Призрачная фигура совкалась туда-сюда и колебалась на ветру. Василий точно знал, что раньше ее тут не было.

Фыркнув, баюн сощурился, чтобы лучше видеть. Был это мужик в заплатанных штанах и широкой, как распашонка, косоворотке, раскрашенной мелкими розочками. Косоворотке — потому что короткая планка ворота с тремя пуговичками была сдвинута влево. Собственно, косуха почти что однокоренное.

Борода у мужика была небрита, волосенки распатланы, глаза дикие. И босой. Василий мог разглядеть каждый черный от земли корявый палец с ороговевшими ногтями. И руки были такие же, рабочие, без маникюра. Тракторист какой-нибудь. Вот только насквозь прозрачный.

И чего мается, бедолага?

— А того мается, — Лушка поклонилась. — Мил человек, а что с сапогами-то твоими?

А Василий задался вопросом, а зачем призраку сапоги. Он даже и бояться перестал. Тем более что Дормидонт не проявлял никакой агрессии. И даже не матерился.

А призрак развел лапищами и грустно ответил Луше красивым баритоном:

— А тю-тю мои сапоги.

И указал на странное дерево, которое, подъезжая к Калинову мосту, Василий давеча не заметил. Впрочем, и росло оно поодаль, и думал он тогда о другом. А теперь вот подбежал и, поцарапав для порядку кору, загляделся вверх. Дерево как дерево, кора для когтей в самый раз. И вон вроде зайцы ее объели. Крона пышная, зеленая, хотя по листьям Василий не определил, что за оно. Он, как городской житель, вообще мало деревьев знал. Ну, каштан, клен, яблони всякие…

А плоды на дереве так и вовсе были странные. Тапки, лапти да сапоги. Обувное дерево!

А «тракторист» печально почесал косточку на левой ноге правой. И указал взглядом на оборванную веревочку. Должно быть, там его сапоги и висели, пока кто-то их не украл. Ну или не надел по ошибке. А зачем они тут нужны вообще?

Баюн боднул дерево башкой. Обувь закачалась, но не попадала. И была она тоже слегка прозрачная, словно бы хрустальная. Метала блики.

И при этом туфли как туфли, лапти как лапти.

Луша вместе с обокраденным Дормидонтом вернулась к мотоциклу:

— Ладно, давайте составлять протокол.

Василий еще пообтерся вокруг странного дерева. И вернулся к середине беседы. Работяга обстоятельно отвечал на все вопросы. Луша, от усердия высунув язык, записывала. Папка с протоколом лежала у нее на колене, чернильница-непроливайка покачивалась в воздухе.

А ведь говорила, что не ведьма, печально подумал Василий. Хотя, может, просто чернильница зачарованная?

— … клала жена сапоги, — рокотал потерпевший. — Как обмыли, так и натянула мне на ноги. Красные такие, узором, с подковками. Да моя Аннушка для меня последнюю рубаху сняла бы, чтобы я спокойно Калинов мост переходил!

Он вцепился в патлы и резко развел их пальцами от лба к затылку.

— Это я — дурак.

Сел на землю и закручинился, глядя себе в колени. Но одним глазом поглядывал, Василий заметил, на Лушкину ногу, выскользнувшую из-под юбки. Настырно так поглядывал! Вася на него исподлобья тоже так поглядел — нехорошо, с прищуром. Взгляд, спускаясь, зацепился за грубые ступни мужика. Выглядели они так, будто призрак плясал на ножах и битом стекле.