Василий, перегнувшись над столом, наслаждался спектаклем: как наглый ворюга-еж, услыхав о предстоящей женитьбе, огрызком хвостика вжимается в угол туеса и жмурит глаза, надеясь, что все как-нибудь само рассосется.

Баюн сказал бы Луше, что подобное наказание выглядит как-то слишком уж сурово. Да не успел. Загремели двери, и появилась вроде бы бабка Марфа, но теперь как бы и не она.

Дородная красавица с золотой косой толщиной в руку выплывала в горницу, аки лебедь. На голове у ней был кокошник, на теле вышитый сарафан с блестящими широкими галунами и перламутровыми пуговками, и белый крахмальный плат в руке.

Три посоха железных она забросила за спину, три пары башмаков железных гроздью свисали с локтя на веревке. Торбу с припасами она забросила на плечо, прялка и веретено торчали наружу. Еще Василий заметил иголку, воткнутую у ворота.

Луша с баюном приоткрыли рты. А ежик, распахнув глаза, привстал на задние лапёшки, передними упираясь в край туеса и подаваясь дивной красавице навстречу.

— Ну, как я вам? — подбоченилась Марфа. — Все суженого нареченного ждала, блюла себя, вот и дождалась!

Она ловко вынула ежа из туеска, переложила в платок и завязала узелком.

Луша расширенными глазами покосилась на железные посохи и башмаки:

— А эта… гм… амуниция зачем?

— Так нешто я неграмотная, — стала сушить жемчужные зубки Марфа. — А книжки читать надо, чтоб не опростоволоситься! В первую-то ночь после свадьбы еж шкуру скинет, а король-отец в спаленку проберется и ее сожжет, думая, что так сына спасает. Но станет прынц болеть и томиться. И унесет мово миленочка за тридевять земель, за стеклянную гору. Вот чтобы по стеклу этому клятому перейти, и нужны посохи и башмаки. Вы не представляете, сколько лет я на кузнеца батрачила, чтобы железо это сковал. Жутко дорогой материал, — она почесала соболиную бровь.

— Ну, спрясть, соткать, лазоревым цветом вышить волшебные вещи, чтобы выменять за ночь в опочивальне королевича — это я легко. Опоит его иностранная зазноба сонным зельем — так я его иголочкой легонько ткну…

Марфа махнула подобранной золотой иголкой, упавшей в туес с линяющего ежа, уронила ее на пол, но поднимать не стала, мол, всё одно шкуре пропадать, после другую выдернет.

Луша на автопилоте подняла и переложила бледную золоченую иглу в пакетик для вещдоков.

— Ну а как проснется королевич от зелья — точно со мной останется.

Марфа повела плечами да еще разок прошлась лебедью. И завершила лекцию по спасению королевичей:

— Иностранки тощие да зеленые, куды им против меня. Вот что… Бумаги на дом и живность, кроме коровы, Севериныч пущай забирает. Зорьку я с собой уведу. Удойная, молоко жирное — ложка в сливках стоймя стоит. Ни одна из королевского стада не сравнится. Доможил пусть приглядит по-соседски, чтобы порядок был. И за вишней моей молодильной, вся она ваша! Ключ под притолоку спрячь. Будем живы — на лето сюда из дворца наезжать станем. А на зиму сдавайте. Ну, подметешь тут все. Прощевай.

Она облобызалась с Лушей, отвесила троекратный поклон углам. И, легко неся вещи и узелок с молчаливым женихом, поплыла с крыльца в сторону пастбища, чтобы прихватить с собой корову.

А девушка-детектив взялась за веник.

Пока одно, пока другое, пока под опись сдала Северинычу вещи и скарб — прошла половина дня и день повернул к вечеру.

Староста самоуправы убыл с ночевкой в город по делам, а Луша все ходила, шевелила плечами, почесывалась и бурчала нехорошие слова насчет ежа-королевича и блох.

Рассыпала по конторе и горнице пижму и полынь.

И решила нагреть воды и искупаться. Просто в корыте, не желая растапливать баню. И на реку не пошла, в реке воду не вскипятишь. То есть, можно бы, только травы и рыбок жалко.

Приготовления к купанию шли бурно. Сперва Луша растопила буржуйку на улице и поставила греться медный котел с водой, которую наносила с колодца. Василий, нервно дергая хвостом, бегал за ней следом, и только и успевал уворачиваться брызг. Кстати, тогда же он впервые в жизни, а не в кино, увидел коромысло: изогнутую палку с двумя надрезами по краям — чтобы цеплять ручки ведер.

Ведра были полные, тяжелые даже на вид: из пригнанных клепок, скрепленных слегка проржавевшими жестяными ободьями. Но Луша, равномерно распределив тяжесть на плечах, несла ведра словно играючи, выпрямив стан и гордо подняв голову. Свидетелями чему были только кот да волк.

Серый нервно бегал вдоль своей проволоки, гремя цепью, и Василий огибал его по большой дуге, буквально проползая в кущах кашки и спорыша. Только верхушки густой травы колыхались да торчала наружу черно-полосатая со вздыбленной шерстью спина. И иногда плюмажем над гусарским кивером вздымался пышный хвост.

Синеглазый волк провинился чем-то: то ли напугал заезжего коробейника, то ли индюка подрал — что было проступком крайне предосудительным. И Севериныч, уезжая по делам, велел помощнице держать серого на цепи.

Луша носила воду ведро за ведром, вливала в котел, и тот пыхтел на огне под массивной крышкой, а вода все не желала вскипать.

Между тем Луша затянула ситцевые занавески на окнах: как она сказала, чтоб не пялились охальники. Что городские, что деревенские — а все одно в окна пялятся, будто она не полицейский, а обыкновенная девка.

Василий молчал, а Луша говорила. Под разговоры ей лучше работалось.

Третьим делом она растащила по углам венские стулья с изогнутыми спинками и свернув убрала полосатый домотканый половичок с середки горницы. И на его место с натугой выкатила из-за печки тяжеленное деревянное корыто.

То скрипело, сопротивлялось и царапало пол. Луша закусила хвостик светлой косы, как всегда делала, когда предстояла тяжелая работа — не важно там, умственная и физическая. И переваливая скрипящее корыто с боку на бок, наконец поставила там, где хотела.

А затем полезла в гардероб. Складывала на высокой пышной кровати полотенца, чистые сорочки, одежду для переодевания, придирчиво оглядывая каждую вещь сощуренным глазом.

Василий тоже щурился, чихал от запаха пижмы, валящего из шкафа, от цветочного мыла, которым пахло свежее белье, и мечтал запустить в него когти и наставить затяжек. Исключительно от нервов. А могучий хвост незаметно для баюна шевелил кончиком и стукал о растолстевшие на полицейском пайке бока.

Луша поглядела на Василия и, верно, прочитав кошачьи мысли, погрозила баюну указательным пальцем.

И принялась ведро за ведром наливать в корыто холодную воду. Баюн сперва напрягался, считая ведра, потом устал.

А девушка принесла котел на ухвате и плеснула в корыто кипяток. Поднялся пар под потолок. Василий шарахнулся и спрятался под кроватью. Луша же смеясь расставила у корыта ширму, отгородившись от входной двери. И стала стремительно раздеваться. Осталась в одной сорочке, распустила светлые волосы и ступила в корыто. Шумно вздохнула, присела — и погрузилась в воду. Стала напевая мылить волосы.

Баюн застыл.

Он не отводил от Луши глаз. Низкое солнце, падая из полуприкрытых окон, заставляло волосы Луши сиять темным золотом. Лицо ее раскраснелось, на лбу блестел пот и налипли легкие прядки. От ресниц на румяные щечки ложились тени, а рот походил на нежную розу, и упрямые складки рядом с ним разгладились.

Взгляд баюна скользнул ниже, вдоль стройной шеи и округлого, крепкого плеча, обтянутого влажной тканью — и остановился на груди, такой упругой и нежной.

Баюн потянулся вверх и вперед. Извернулся, тяжело вспрыгнул на столешницу под зеркалом. Увидел Лушин живот, теряющийся в пенной воде. И понял, что погиб. Что никогда уже не увидит ничего лучше и прекраснее.

Он напрягся, подобрал лапы и, вытянув по-беличьи хвост, одним прыжком сиганул в корыто. Взвились брызги.

Луша взвизгнула.

Возмездие было стремительным. Девушка-детектив ухватила баюна за шкирку и выбросила из корыта. Он шмякнулся на пол, с шерсти потекла вода, лапы разъехались… И Василий совершенно безобразным образом приземлился на пузо, чувствуя себя унижённым и оскорбленным, как герой писателя Достоевского.