Что-то стекло мне со лба в глаз, и стало плохо видно. Я наклонился к ковру, одним ловким движением вытер эту липкую грязь и снова бросился с лаем к злодею Хри́стосу. Но он даже не встал, только протянул ко мне руку и позвал меня.

– Ко мне, ко мне, спокойно! – тихо сказал он.

Но госпожа Васиотакис уже рассердилась не на шутку.

– Грязь! – кричала она. – Грязь на белом ковре! Вон! Вон, Пират! Выведите его вон!

– Да не волнуйся так, душа моя, Марина! – благодушно сказал хозяин. – Ничего, ну, испачкаются разок твои ковры…

– Да что ты говоришь, Йоргос?! На что это похоже? Не хватало еще пускать собак в гостиную! Мицос, Хри́стос, Ева, что вы сидите и смеетесь, выведите его скорей отсюда, гоните негодника…

Я увернулся от Хри́стоса и встал на некотором расстоянии, виляя хвостом и подняв уши, пытаясь понять, что происходит. Я начал чувствовать, что хозяйка сердится на меня. Но вот почему она так сердится?.. Все ковры на месте. Что я ей такого сделал? Она, все больше расстраиваясь, говорила своему сыну:

– Мицос, ну правда, прошу тебя, выгони его!

Мицос встал и схватил меня за ошейник.

– Бедный, грязный, глупый Пират! – сказал он и хлопнул меня по спине. – Зря ты связался с хиосской хозяйкой!

– Держи крепко! – сказала госпожа Васиотакис и нажала на кнопку звонка. – Я вызову Сотириса его забрать. Смотри, что он натворил! Сколько грязи он сюда принес! Сотирис, – приказала она слуге в сюртуке, который явился на звонок, – забери собаку и отдай ее Али, пусть он вымоет ее и привяжет у конюшни.

– Нет уж! – возмутился господин Васиотакис. – Оставь пса в покое! Ему нужно исследовать дом. Как иначе он будет его защищать?

– Не хочу ничего слышать! – ответила хозяйка. – Пусть его сначала помоют, почистят, а там видно будет. Унеси его, Сотирис, а потом неси сюда губку и воду, нужно вытереть эту грязь.

Пока Сотирис выносил меня из комнаты, я с грустью смотрел на темные пятнышки на белом ворсе ковра. Я наконец понял, что именно они стали причиной всей этой суматохи. Это были мои следы… Такие маленькие, почти незаметные… Даже странно, что госпожа Васиотакис так из-за них разволновалась и аж трижды назвала меня негодником.

Каким разочарованием это было для меня! Я-то считал, что прекрасно обучен и отлично воспитан. Я столько раз слышал, как Сотирис и остальные садовники в Кифисье говорили, как хорошо я воспитан, что я, в отличие от других собак, никогда не забываю, что нахожусь в доме. А теперь моя хозяйка сказала про меня такое… Бедный я, несчастный! Я не знал, что значат слова «хиосская хозяйка». Я ничего тогда не знал о хиосской любви к чистоте.

Снаружи, на черной лестнице, мы встретили симпатичную девушку в белом кружевном переднике, с кружевной повязкой на голове. Увидев нас, она рассмеялась. И правда, представляю, как смешно я смотрелся, когда Сотирис нес меня, ухватив за шкирку, и мои грязные, мокрые лапы болтались в воздухе, как сосиски.

– До чего мы докатились! Уже и собаки в гостиных! – мрачно сокрушался Сотирис. – Только этого нам не хватало! Забери его, Мариго, милочка, и отдай Али, пусть он его вымоет и приведет обратно. Его требует хозяин.

– А что говорит хозяйка? – смеясь, спросила Мариго.

– А что она может поделать, если так хочет хозяин? Дай нам Бог сил, и тебе и мне, если придется, кроме прочего, еще и грязных собак мыть. Забирай его, а я пойду отмывать ковры.

Мариго взяла меня и стала спускаться на кухню. Я не сопротивлялся. Но моя честь была сильно задета, потому что Сотирис говорил обо мне сейчас так, будто я какой-то невоспитанный пес. Пропало доброе имя, которое я заработал себе в Кифисье!

Тогда я начал осознавать, что чем больше ты растешь и учишься новому, тем больше ты понимаешь, что ничего не знаешь. Я вдруг узнал, что грязь – это плохо. Раньше мне это и в голову не приходило! На газоне в Кифисье, среди прекрасных розовых кустов и под соснами, где я рыл себе ямки, всегда бывало грязно после дождя или полива садовника. Но я в жизни не видел, чтобы кто-то эту грязь отмывал, приносил бы губки и тер траву. Она, несмотря на все грязные пятна, была чистой и зеленой, даже красивее и свежее, чем ковры моей хозяйки, да простит меня госпожа Васиотакис. Так что же я сделал плохого? Почему меня выгнали? За что хозяйка трижды назвала меня негодником?

С такими печальными мыслями я шел за Мариго, которая тянула меня за ошейник. Мы пришли на кухню.

Кухня, большая и прохладная, светлая, с покрытыми плиткой полами, вся сверкала чистотой. На полках, как солдаты на смотре, гордо выстроились бесчисленные ряды медно-рыжих, блестящих начищенными боками кастрюль, от огромных до самых маленьких. Повар, его помощница, официант и горничные, арабы и христиане, все жили там в мире, как братья, трудясь, болтая, иногда поругиваясь. Лица у всех были ясные, улыбчивые, а сами они – такие чистенькие и аккуратные, что любо-дорого смотреть.

У мраморного стола сидел высокий, стройный араб средних лет, в длинной черной галабее, блестящей, как шелковая. Я с облегчением заметил у него на ногах носки и красные туфли, которые по-арабски называются «бабуши». Одного глаза у него не было. Мне стало его жалко. Первое время у меня сердце кровью обливалось, когда я видел арабов (здешние арабы называются «феллахами») с одним-единственным глазом. Но постепенно привык. В Египте столько одноглазых людей, что начинает казаться, будто это свойственно им от природы.

Мариго подошла к этому арабу и сказала, что меня нужно вымыть. Он взглянул на меня единственным глазом, но не встал.

Увидев, что он не очень мной заинтересовался, я понадеялся, что обойдется без мытья, и приободрился. Я начал шнырять по кухне, обнюхивать ящики, совать нос в корзины, облизывать миски, пахнущие едой. Но тут меня заметил повар, пузатый мужчина в шапочке и большом белом фартуке, закрывающем грудь и живот.

– А ну-ка вон отсюда! – закричал он, направляясь в мою сторону и громко топая ногами.

Ой, как я испугался! Я решил, что настал мой последний час, и забился под стул.

– Дядя Фанасис, песик не виноват! – вступилась Мариго, останавливая повара, который уже собирался отвесить мне пинка. – Он не виноват. Виноват Али, который не уносит его мыться.

Какая же милая эта Мариго!

С того дня я решил обязательно с ней подружиться.

– Мне не нужны собаки на кухне! – снова закричал повар. – Он тут что-нибудь сожрет, а мне отвечать! Фу! Фу! Пошел!

Мариго схватила его за фартук.

– Али, ты что, не слышал? – прикрикнула она на араба. – Я же сказала тебе, хозяин хочет, чтобы ты его вымыл и принес обратно в гостиную.

Али поднялся с истинно арабским безразличием и, шаркая ногами, с достоинством вышел из кухни. Я это видел, но мне совсем не хотелось идти за ним.

И не удивляйтесь! Как можно привыкнуть к мытью, если с тебя жесткой щеткой сдирают шкуру, забивают мыльной пеной глаза, а ноздри заливают потоками воды? В то время я особенно его ненавидел. Поэтому, сделав вид, что ничего не понимаю, я позволил Али уйти в одиночестве.

Ох и поплатился я за это! Повар-то меня караулил! Только я вылез из-под стула и сунул нос в приоткрытую духовку с противнем, распространявшим на всю кухню аппетитный аромат, как вдруг послышался ужасный грохот, как будто десять раскатов грома прогремело у меня над головой. На меня набросилось ужасное железное чудище и огрело меня по лапам.

Ой-ой-ой! Как же больно и сколько крика! Я бы лучше вытерпел не только мыльную пену в глазах, но даже кнут хозяина, чем гнев и ругань дяди Фанасиса. Дверь в сад была открыта, и я выскочил туда одним прыжком.

В саду с философской невозмутимостью меня ждал Али. Заметив меня, он не торопясь двинулся к конюшне и свистнул мне, чтобы я не отставал. Дойдя туда, он снял свою красивую черную галабею, засучил рукава белой рубахи, выступавшие из-под желтого полосатого жилета, принес воду, мыло и щетку, и начались мои муки.