— А сейчас проводите нас.
И снова отказался выйти черным ходом, который ему указали, уточнив:
— Бугра всегда выходит через парадную дверь!
Когда они вышли на авеню Жуно, Бугра сознался, что устал. Он шел прихрамывая и ворчал:
— Вот старая падаль, карга этакая…
Его высокая фигура сгорбилась. Он выглядел побитым, жалким, и утратил желание балагурить. А мальчишке, который нес остаток вина в бутылке, Бугра сказал:
— Работа — она ни к чему хорошему не ведет, только быстрей убивает!
Они зашли в магазин «Вареные овощи» на улице Рамей, где Бугра купил литр слабенького бульона, маринованное селедочное филе и две порции картошки с подсолнечным маслом. Когда пришли к нему домой, устроили себе обед на скамейке с рекламой магазина «Братья Аллес». Бульон был еще теплым, и, макая в него хлеб, оба съели по большой чашке. Затем набросились на селедку с лучком и морковкой, нарезанными кружочками, и ели ее вместе с картошкой.
— Ну что, теперь полегчало? — спросил Бугра.
— О да, — ответил Оливье, — вкусно, вселяет бодрость!
— А теперь неплохо бы соснуть, а?
Бугра пристроил ребенка на скамье, сунул ему под голову свернутую подушку и кинул драное одеяло. А сам свалился на скрипучий матрас и тут же заснул. Оливье прислушивался к его дыханию, вскоре перешедшему в звучный храп. Среди коричневых пятен на потолке, которые лежа созерцал Оливье, он различал какие-то лица, силуэты животных. Скамья была узкой, и мальчик прижался к спинке, чтоб не упасть. В полудреме он снова увидел натертый паркет, черный, как кит, рояль и провалился в сон. Тишина комнаты охраняла их покой.
*
Между площадями Бланш и Клиши с наступлением вечера появлялся молодой кудрявый блондин в спортивном костюме и клетчатой кепке (его прозвали Рулетабилем[12]), с подзорной трубой, которую он наводил на луну. Он предоставлял свой аппарат прохожим, в поэтически-научном стиле призывая их полюбоваться «ночным светилом — белокурой Селеной», причем за скромную сумму.
Оливье долго слушал его разглагольствования о лунных каналах и тех существах, которые, вне всяких сомнений, их соорудили, и о том, что с этими существами мы еще обязательно повстречаемся. Некоторые прохожие приникали к трубе, платили за это и уходили, задумчиво покачивая головой, а когда никого вокруг не осталось, Оливье спросил, не может ли он также поглядеть «чуть-чуть, совсем капельку», только вот денег у него нет. Мужчина подхватил его под мышки, поднял, но так как он сдвинулся с места, то Оливье ничего не смог рассмотреть.
— Ну что, видел пятна?
— Гм… нет! Я только черное видел — и все.
Рулетабиль сказал ему: «Т-ш-ш!» — так как близко подошли какие-то ротозеи, и начал свои зазыванья:
— Подойдите ближе, дамы и господа, ближе… Знаете, что видел этот ребенок? Он видел кратеры и каналы в серебристом сиянии Селены, этой наследницы Феба. Он еще рассмотрел… Знаете, что он еще рассмотрел?
Оливье взглянул на него с изумлением и, когда Рулетабиль продолжил свою речь, толкуя о перигее и апогее, а зеваки сделали вид, что все понимают, ребенок пожал плечами и отошел, подумав: «Ну и нахал!»
Однако Оливье был смущен. Пройдя несколько метров, он подмигнул луне одним глазом, затем другим, и ему показалось, что он сам управляет, подобно уличному регулировщику, движением этой странной штуковины, круглой, как фонарь.
Так как ночь была светлой, Оливье, набравшись храбрости, прошелся от площади Клиши по всей улице Коленкур, ускорив шаг только на мосту по соседству с кладбищем. Мальчик искоса поглядел на каменные памятники самых разных размеров и подумал, сделают ли такой же на могиле его матери. Когда Элоди как-то предложила Оливье пойти вместе с ней на кладбище Пантен, он жалобно, но непреклонно твердил: «Нет, нет». Кузина пожала плечами и, подняв глаза к потолку, выразила этим свое изумление и негодование: что за ребенок, не испытывает почтения даже к мертвым!
Оливье держал в руках одну из книг Паука, ту самую, которую он должен был вернуть в муниципальную библиотеку. На ее красном переплете было сделано тиснение: золотой кораблик — герб столицы, а на обороте обложки наклеен маленький картонный карманчик с записями о выдачах книги читателям, причем числа были написаны синими чернилами, а рядом стояла лиловая печать. Оливье уже несколько дней откладывал свой поход в библиотеку, почему-то вызывавшую в нем робость, а вот теперь она закрылась на целый месяц. Ему так никогда и не удастся вернуть эту книгу.
Оливье без конца вспоминал Паука, вернее, Даниэля, все еще надеясь снова увидеть его на улице, на его излюбленном месте у стенки, между окном Альбертины и закрытой галантерейной лавочкой. Он вернул бы Даниэлю книги, и, может быть, калека разъяснил бы ему, что означают все эти непонятные фразы.
Оливье уже миновал мост вблизи кладбища, как вдруг ему пришло в голову, что если он двести раз подряд произнесет имя Паука, это поможет ему вернуться обратно. И ребенок начал как можно быстрей повторять: «Даниэль, Даниэль, Даниэль, Даниэль, Даниэль…»
Понемногу это превратилось в молитву, состоящую из одного-единственного слова, и губы мальчика тихо шевелились, как у старух, что беззвучно молятся, перебирая пальцами четки.
Он был полностью погружен в это занятие, когда чей-то смех и голоса вывели его из задумчивости. На террасе ресторана люди с багровыми и лиловатыми лицами громко хохотали, поднося ко рту свои отягченные едой вилки и большие стаканы с белым вином, которое они выпивали, не переводя дыхания. Локтями они подталкивали своих пухлых белокурых соседок, в ответ звонко смеявшихся, Одни из них спросил:
— Мими, ты себе представляешь скорость ветра?
— А плотность тумана? — подхватил другой.
Они приправили свои реплики сальными остротами. Оливье и не такое слышал на улице, но из-за того, что он сейчас исступленно повторял: «Даниэль, Даниэль, Даниэль», — его это совершенно ошеломило. Он почувствовал, что покинул свой чистый, невинный и горестный мир, чтобы попасть в иной, с вульгарными радостями, больно ранившими его душу. Какой-то обжора, поддерживая обеими руками жирное брюхо, пошутил:
— Если мне не всадят в живот две добрые пули, как я освобожусь от того, что съел?
Внезапно Оливье бросился бежать. Все тут было грязно и омерзительно, люди казались ему глупыми и уродливыми. Как будто именно они держали Паука взаперти, отгораживая его от Оливье своим сытым смехом.
«Даниэль, Даниэль, Даниэль, Даниэль…»
Но сколько бы он ни твердил это имя, он уже не мог забыть о мерзких обжорах.
Мальчик шел, размахивая книгой; иногда, обхватив рукой ствол дерева, он делал вокруг него оборот, потом снова продолжал путь, рассматривал визитные карточки, выставленные в витрине типографским мастером, читал вслух напечатанные на них имена: мсье и мадам Альбер Дюран; мсье Жан Дюпуатевен, адвокат кассационного суда; мадемуазель Роза Патти, лирическая певица… потом читал на дверях дощечки с именами врачей, судебных чиновников, нотариусов…