— Здрав­ст­вуй­те, ма­дам Хак!

— Ну за­хо­ди­те же, по­ве­сы вы эта­кие, и ведь как толь­ко до­га­да­лись, что я пе­ку ола­дьи!

Ре­бя­та, ко­то­рых дей­ст­ви­тель­но при­влек к ее ок­ну вкус­ный за­пах, под­миг­ну­ли друг дру­гу и за­шли к Аль­бер­ти­не, чтоб сра­зу при­стро­ить­ся к сто­лу и ле­жав­шим на та­рел­ках оладь­ям, бла­го­ухав­шим апель­си­но­вым си­ро­пом. В знак бла­го­дар­но­сти им при­шлось вы­слу­шать от­кро­ве­ния Аль­бер­ти­ны, рас­ска­зав­шей о пре­сло­ву­тых пу­те­ше­ст­ви­ях сво­ей доч­ки, а так­же о тех вре­ме­нах, ко­гда она бы­ла «не та­кой, как сей­час», и раз­ные за­жи­точ­ные гос­по­да про­си­ли ее ру­ки: «Но я бы­ла та­кой ду­рой, что от­ка­зы­ва­ла, а ес­ли бы со­гла­си­лась, бы­ла бы нын­че бо­га­той!» По­том она за­го­во­ри­ла о лю­дях, ко­то­рые ей за­ви­ду­ют: «Знае­те, всем труд­но нра­вить­ся, ведь я не луи­дор!» В за­клю­че­ние она со­об­щи­ла де­тям сек­ре­ты, ко­то­рые ей по­ве­дал в пе­ре­пис­ке один ин­дий­ский спи­рит, по­сле че­го ста­ла га­дать на кар­тах.

Аль­бер­ти­на пол­но­стью уш­ла в это за­ня­тие, как вдруг ка­кой-то бро­дя­га по­сту­чал в ок­но:

— Дай­те мне че­го-ни­будь, хо­зяй­ка, я го­ло­ден!

— Ско­рее хо­чешь вы­пить, а?

И все же она су­ну­ла ему мо­нет­ку, а де­ти так и прыс­ну­ли со сме­ху, гля­дя на ро­жу это­го про­хво­ста, по­хо­же­го на Крен­ке­би­ля, ко­то­рый уве­рял свою бла­го­де­тель­ни­цу: «Бо­жень­ка воз­даст вам сто­ри­цей!»

Аль­бер­ти­на за­кры­ла окон­ные створ­ки, но все рав­но в ком­на­ту до­но­си­лись с ули­цы го­ло­са жен­щин, воз­вра­щаю­щих­ся с рын­ка, — они жа­ло­ва­лись на до­ро­го­виз­ну или рас­ска­зы­ва­ли друг дру­гу, чем се­го­дня за­ни­ма­лись: «Ну, бу­диль­ник мой от­зво­нил, и — черт по­бе­ри! — по­ду­ма­ла я, — все мы ско­ро пом­рем, — и за­сну­ла еще на чет­верть ча­са. По­том ста­ла мыть­ся. На­до бы­ло еще и бе­лье за­мо­чить. Ну, за­тем пол про­тер­ла. И…» — «Веч­но всю­ду пы­ли­ща, де­нег все­гда не хва­та­ет, сплош­ное кру­гом зло­пы­ха­тель­ст­во, ни­ка­кой те­бе бла­го­дар­но­сти и при­вет­ли­во­сти. Как ни вы­би­вай­ся из сил, все рав­но без тол­ку»… Сле­до­вал об­щий вздох. Он от­но­сил­ся к наи­бо­лее по­стра­дав­шей. Они буд­то со­стя­за­лись в жа­ло­бах. Со­бе­сед­ни­цы шли даль­ше и все го­во­ри­ли, го­во­ри­ли, го­ло­са их слы­ша­лись глу­ше, по­ка не пре­вра­ти­лись в ка­кое-то не­яс­ное ку­ри­ное ку­дах­та­нье.

Лу­лу си­дел, об­ло­ко­тив­шись о стол, и тер­пе­ли­во слу­шал объ­яс­не­ния Аль­бер­ти­ны, рас­кла­ды­вав­шей пась­янс, а Оли­вье со­зер­цал фар­фо­ро­вую под­став­ку с де­ко­ра­тив­ным яй­цом. Мыс­ли его за­бре­ли да­ле­ко. Вот он си­дит око­ло ма­мы за оваль­ным сто­лом. Вир­жи­ни го­то­вит грен­ки — ма­жет хлеб све­жим мас­лом, по­том ре­жет его тон­ки­ми лом­ти­ка­ми. В крас­ной ка­ст­рюль­ке ки­пит во­да и пля­шут яй­ца, а Вир­жи­ни бы­ст­ро ше­ве­лит гу­ба­ми, от­счи­ты­вая сто во­семь­де­сят се­кунд…

Не­мно­го поз­же, уже на ули­це, ко­гда Оли­вье про­щал­ся с Лу­лу, он с бес­по­кой­ст­вом ска­зал дру­гу:

— А вот Да­ни­эль ис­чез!

— Па­ук? Прав­да? Мо­жет, он уе­хал?

— Нет, — от­ве­чал Оли­вье, — тут что-то дру­гое.

— Мо­жет, он умер? — пред­по­ло­жил Лу­лу. — Ну лад­но, мне по­ра. При­вет, Олив!

Оли­вье, про­во­див дру­га, по­шел по­сре­ди­не ули­цы, ста­ра­тель­но вы­во­ра­чи­вая но­ги и стре­мясь сту­пать ме­ж­ду тор­ца­ми. Он уже мно­гих спра­ши­вал про Пау­ка. Аль­бер­ти­на от­ве­ти­ла:

— Ну, зна­ешь, так все­гда бы­ва­ет с людь­ми: од­ни ухо­дят, дру­гие при­хо­дят…

Маль­чик по­ду­мал, что Бу­гра мог бы со­об­щить ему боль­ше, но ста­рик по­че­сал бо­ро­ду и от­ве­тил так, слов­но Па­ук при­над­ле­жал ка­ко­му-то да­ле­ко­му про­шло­му:

— Ах, он… Тот че­ло­век? Все не­сча­стья ми­ра об­ру­ши­лись на его те­ло!

Все не­сча­стья ми­ра!

Так как на ули­це бы­ло пус­то, а Жан вер­нет­ся до­мой не­ско­ро, ре­бе­нок ре­шил на­пра­вить­ся к Люсь­е­ну. Ра­дио­лю­би­тель слу­шал му­зы­ку и от­сту­ки­вал ритм от­верт­кой.

— По­слу­шай-ка… — ска­зал Люсь­ен.

Но так как он мед­лил, не на­хо­дя сра­зу слов, же­на его под­ска­за­ла, что иг­ра­ют «Вол­шеб­ную флей­ту». Жен­щи­на вы­ти­ра­ла од­но­вре­мен­но по две та­рел­ки, ста­ра­ясь ра­бо­тать бес­шум­но. Они по­слу­ша­ли вме­сте, и Люсь­ен по­пы­тал­ся чет­ко ска­зать: «Это те­атр Ла Ска­ла в Ми­ла­не!», но за­стрял на сло­ве «Ска­ла», по­крас­нел от уси­лия и с до­са­дой щелк­нул паль­ца­ми. По­слы­шал­ся стук в сте­ну из со­сед­ней квар­ти­ры.

— Сде­лай по­ти­ше! — по­про­си­ла его же­на ус­та­лым го­ло­сом.

Люсь­ен вы­клю­чил му­зы­ку, вы­пил ста­кан во­ды и на­чал бе­се­до­вать с Оли­вье поч­ти без заи­ка­ния, го­ло­сом тон­ким и роб­ким, но с при­ят­ны­ми мо­ду­ля­ция­ми. Он лю­бил го­во­рить о бу­ду­щем и ве­рил, что оно бу­дет сча­ст­ли­вым, не­взи­рая на бо­лезнь же­ны, на кри­зис, на слу­хи о пред­стоя­щей вой­не. Он не со­мне­вал­ся, что сбу­дут­ся все его ра­дуж­ные меч­ты и нач­нет­ся жизнь сре­ди цве­ту­щих са­дов, зе­ле­ных по­лей, в свет­лых до­мах, ок­ру­жен­ных спор­тив­ны­ми пло­щад­ка­ми и те­ат­раль­ны­ми за­ла­ми, со­всем как в на­бро­сках ар­хи­тек­то­ров, — жизнь, обе­щаю­щая лю­дям не­скон­чае­мые удо­воль­ст­вия: иг­ры, смех, му­зы­ку. Люсь­ен до­ба­вил:

— Я-то это­го не уви­жу, а вот ты — воз­мож­но.

— В двух­ты­сяч­ном го­ду? — спро­сил Оли­вье.

— О нет! Мно­го рань­ше.

Но су­хой ка­шель же­ны за­ста­вил его по­ник­нуть. Он вздох­нул, по­смот­рел на ма­лы­ша и сно­ва вклю­чил ра­дио, при­глу­шив звук. Люсь­ен при­над­ле­жал к тем ред­ким в квар­та­ле лю­дям, ко­то­рые лю­би­ли то, что на­зы­ва­ют «серь­ез­ной му­зы­кой». Оли­вье чув­ст­во­вал се­бя хо­ро­шо в этом до­ме не толь­ко по­то­му, что ему бы­ло с Люсь­е­ном лег­ко и про­сто, но так­же и по­то­му, что зву­ча­щая здесь му­зы­ка и пес­ни, слов ко­то­рых он час­то не по­ни­мал, все же по­мо­га­ли ему при­бли­зить­ся к стран­но­му, не­ве­до­мо­му ми­ру, ка­зав­ше­му­ся маль­чи­ку да­ле­ким и не­дос­туп­ным.

— Вот что! — ска­зал Оли­вье, как толь­ко мог рав­но­душ­но. — А Па­ук? Он что, уе­хал от­сю­да?

— П-по-хож-же, — от­ве­тил Люсь­ен.

— Так для не­го луч­ше, — до­ба­ви­ла ма­дам Люсь­ен, и лоб у нее по­крыл­ся хо­лод­ной ис­па­ри­ной.

Оли­вье зая­вил, что ему уже по­ра, но все-та­ки чуть за­дер­жал­ся, при­слу­ши­ва­ясь к му­зы­ке. Он по­ду­мал пе­ред ухо­дом, что на­до бы ска­зать ка­кую-ни­будь лю­без­ность не­сча­ст­ной ча­хо­точ­ной жен­щи­не. Но слов не на­шел и про­сто по­це­ло­вал ее в ху­дую ще­ку с яр­ким ли­хо­ра­доч­ным ру­мян­цем. Люсь­е­ну он про­тя­нул ру­ку и сте­пен­но по­бла­го­да­рил его, а тот про­во­дил маль­чи­ка до са­мой ули­цы, по-при­ятель­ски по­хло­пы­вая по спи­не.

Зна­чит, на ули­це лю­ди мог­ли ис­чез­нуть и ни­кто об этом не бес­по­ко­ил­ся. Оли­вье по­ду­мал о ма­ме. О ней уже поч­ти не го­во­ри­ли, как буд­то ни­ко­гда тут не су­ще­ст­во­ва­ло ни ее га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, ни еже­днев­ных бе­сед с ней, ни вза­им­ных ус­луг, ни друж­бы. Ре­бе­нок сжал ку­ла­ки и по­чув­ст­во­вал, что у не­го за­дро­жал под­бо­ро­док.

Раз­ве он, Оли­вье, не был един­ст­вен­ным дру­гом ка­ле­ки? Маль­чик раз­ду­мы­вал о Пау­ке, слов­но счи­тал се­бя от­вет­ст­вен­ным за его судь­бу. Он ре­шил за­гля­нуть в тот дом на ули­це Баш­ле, ку­да, как он не раз ви­дел, вхо­дил Па­ук, бо­ком про­тис­ки­вая свое изу­ро­до­ван­ное те­ло в уз­кую дверь.

Маль­чиш­ка, ко­то­ро­го все на­зы­ва­ли Плад­не­ром, по пу­ти толк­нул Оли­вье, но, к ве­ли­ко­му удив­ле­нию за­ди­ры, тот встал в обо­ро­ни­тель­ную по­зи­цию и крик­нул:

— А ну по­дой­ди-ка, я жду.

Плад­нер на­халь­но взгля­нул на Оли­вье, но от­сту­пил. То­гда Оли­вье дви­нул­ся на не­го, по­иг­ры­вая пле­ча­ми, как на­стоя­щий бок­сер:

— Бли­же, бли­же, жал­кая ты ду­шон­ка!

— Не­ко­гда мне, — от­ве­тил Плад­нер, — я то­бой по­поз­же зай­мусь.