Пока молодая женщина с видимым усердием — черная прядь упала на правый глаз, кончик языка высунут меж красивыми губками — каллиграфически выписывала каждую буковку, Жан читал журнал «Ла вэн», мечтая, чтоб его научные выкладки и воскресные игры принесли ту сумму, которой им так не хватает, чтоб уравновесить бюджет. Скачки! Это все, что он разрешил себе сохранить от своих прежних привычек заядлого игрока, остепенившись после женитьбы.
В доме было спокойно, и Оливье ходил из комнаты в комнату, тщательно огибая одну особенно скрипящую дощечку паркета. Элоди как будто уже забыла происшествие, связанное с церковной мессой, но, так как она ввернула словцо «лунатик» по адресу мальчика, он пытался разгадать его смысл. Его часто упрекали, что он «витает в облаках», но «лунатик» звучало еще неприятней — слово это вызывало какие-то смутные ассоциации: луна, лунь, лунатик… И никого ведь не спросишь, что же это такое, лунатик, — еще сочтут дерзким.
Пока картофельное пюре, хорошо размятое деревянным пестиком, остывало в его тарелке, мальчик полностью отвлекся, рассеянно уставившись на перечницу и солонку в костяных чашечках, соединенных загнутым хрупким рожком серны с надписью «Сувенир из Лурда». Лишь заметив, что тарелки его кузенов уже опустели, он кое-как оторвался от неприятных воспоминаний о Гастуне. Но аппетит пропал, и ребенок начертил своей вилкой на распластавшемся по всей тарелке пюре сначала горизонтальные линии, потом вертикальные, а затем попробовал слепить человечка; но так как он ему не поправился, Оливье быстро съел руку человечка, потом ногу, голову, чтобы его больше не видеть.
Когда было подано жаркое из свинины, беседа немного оживилась, Элоди и Жан заговорили о Сен-Шели, которое казалось им раем, чудесным местом для летнего отдыха, о Трюйере, где купаются вблизи водопада, о виадуке Гараби, построенном Эйфелем, автором парижской башни, и все это дало мыслям ребенка новое направление.
Едва установилась тишина, Оливье вдруг сказал, ну просто для того, чтоб принять участие в разговоре:
— А мы с Гастуне заложили за воротник по стакашке!
— Этого еще не хватало! — воскликнула Элоди.
Оливье не понял упрека. Значит, не надо было говорить и об этом!
Мальчику надоело расхаживать по этой тесной комнатке, и он уселся в единственное здесь кресло из красной кожи с золочеными гвоздиками. Жан, послюнив карандаш, выписывал в ряд клички лошадей, фамилии владельцев конюшен, имена тренеров и жокеев, вносил цифры, указывающие вес, гандикап, призовые места лошадей, полученные ими в предыдущих скачках. Оливье вдруг спросил, что-то по ассоциации вспомнив:
— Скажи, Жан, ты никогда не бываешь теперь у Пьерроза?
Кафе Пьерроза, вернее бистро на углу улицы Рамей и тупика Перс, было главной резиденцией Жана до его женитьбы. Там он ежевечерне встречал ватагу молодых ребят одних с ним вкусов: это были и подмастерья, и разные бездельники, и патентованные лодыри, настоящие парни квартала, грубияны из грубиянов, спецы по всяким «мошенствам». Глянув украдкой в сторону Элоди, Жан ответил:
— Конечно, не бываю. Все это хорошо, пока молод!
Кафе Пьерроза сохраняло свой стиль, свои привычки, своих особых посетителей. Знатоки понимают, что в Париже нет двух похожих бистро. Все в них разное: шум, запахи, манеры завсегдатаев, всевозможные неуловимые детали, характеры хозяев… У Пьерроза бывали толстые торговки-зеленщицы, в своих черных плиссированных юбках и атласных блестящих кофточках, обтягивающих полную грудь, похожие на певицу Фреэль, закоренелые пьяницы, с носами, как багровая световая реклама, сюда приходили с ковриками для продажи арабы в фесках, маляры, басистые и писклявые, в белых блузах, красномордые мясники в передниках, заляпанных кровью, механики в спецовках, рабочие-газовщики в своей форме — все они производили тут адский шум, к которому присоединялся лязг от механических бильярдов. Запахи кофе со сливками, красного вина, рома и пива, клубы пара от присвистывающих кофеварок, звон стаканчиков и чашек, галдеж, жаргонные и простонародные словечки, провинциальный танец «жава» и визгливые песенки в манере певицы Дамиа или Берты Сильва, исполненные дребезжащим контральто с подчеркнутой вибрацией голоса, — все тут благоприятствовало созданию атмосферы человеческой теплоты, свободе поведения, откровенным высказываниям перед собравшимися. Хозяин, родом из Савойи, устраивал здесь грандиозные битвы на бильярде, сражения в белот, в «дурака», в «свои козыри», растягивая эти баталии на многие вечера и выдавая в награду победителю жирного, хорошо ощипанного каплуна, у которого в качестве декоративного элемента оставлялось в гузке несколько длинных перьев. Местные остряки ради смеха окрещивали этих птиц известными в эстрадном мире именами — «Мистингет», «Сесиль Сорель», «Жозефина Беккер». На оконных стеклах Пьерроз выводил мелом: Здесь можно поохотиться на цыпленка! Такие традиционные на Монмартре состязания были в чести именно тут, и считалось почетным, если имя клиента значилось на большой грифельной доске среди имен лауреатов.
Однако Оливье, спросив Жана насчет Пьерроза, имел в виду еще одно удовольствие, которое в его представлении было связано с бистро. Когда Виржини была жива, то иногда в воскресные утра Жан, подойдя к галантерейной лавочке, свистом вызывал своего маленького кузена на улицу, и тот выбегал с куском мыла и махровым полотенцем. Жан уводил мальчика в городской бассейн на улицу Амиро. Надо было спешить, так как туда набивалась уйма людей и после восьми уже приходилось подолгу ждать, пока освободится кабинка. Кассирша выдавала напрокат холщовые с маркой заведения плавки, которые веревочкой завязывались на бедрах. Жан и Оливье поднимались к ярусным галереям, возвышающимся одна над другой вокруг бассейна, торопливо бежали за служащим в майке и белых брюках, который, чтоб опознать их при возвращении, записывал их инициалы мелом на черной дощечке, прибитой с внутренней стороны двери.
Жан наказывал Оливье: «Смотри, запомни номер кабины!» Ребенок, чувствуя свою великую ответственность, во время купанья то и дело повторял про себя номер. Вот почему дни этой воскресной радости запечатлены в его памяти под номерами кабин — № 83, № 117, № 22…
После гонки «а кто первый разденется» и теплого душа с мылом они окатывались такой холоднющей струей, что хоть криком кричи, направлялись к голубоватой, пахнущей хлором воде и осторожными шажками начинали спускаться по ступенькам в зыбкую водяную толщу. Бассейн для Оливье был радостью не только из-за удовольствия плескаться на мелководье до той опасной черты, где уже не достанешь дна, не только из-за того, что здесь Жан учил его плавать, поддерживая одной ладонью под подбородок, а другой под живот, и даже не только из-за того, что мальчику правилось нырять с головой в воду, зажав ноздри, а потом, вынырнув, фыркать и сопеть, как тюлень, — по была еще тысяча бесконечных радостей, связанных с ощущением, что заботы исчезли и тело блаженствует, а вокруг настоящая водяная феерия, хлюпанье взбитой в пену воды, гулкие всплески ныряльщиков, раскатисто отражаемые плиточными стенками и застекленной крышей, песенки, доносящиеся из душевых кабинок, советы тренеров, руководящих своими учениками, словно корабликами, направляемыми длинным шестом, свистки в адрес потерявших всякий разум озорников, визг девчонок, которым бросали в лицо пригоршни воды… Названия способов плавания — кроль, брасс, баттерфляй, индийский, «доской», японский штопор и саженками — являли собой целую программу: Оливье хотел научиться всем стилям сразу и даже попробовать изобрести новые.