В итоге я сбрасываю вызов и прячу телефон обратно в карман. Несмешно, бля.
Я чувствую себя преданным и брошенным, как пёс. Таких в Муторае полным-полно. Они ходят на работу, заводят детей и потихоньку спиваются. Но в Муторае это кажется процессом естественным и правильным. Здесь же всё иначе… Самое хуёвое, конечно, это обстоятельства, при которых я оказался в Москве.
Я делаю ещё один глоток пива и задираю рукав толстовки. Это ж надо было додуматься порезать руки. Если выяснится, что Лера сделала это из-за какого-то еблана с зализанным хаером или из-за другой бабской фигни, я побреюсь налысо.
Заглушив остатки пива, я швыряю бутылку в урну и наконец-то встаю. В пакете у меня звякают ещё четыре банки жатецкого гуся.
Сегодня я нажрусь.
***
Я думал, что сегодня нажрусь. Две бутылки обычно быстро улетают в мой бездонный желудок, но с Лериным желудком этот фокус не прокатит.
Примерно на третьей банке я понимаю, что больше не лезет. Тогда я встаю и начинаю курсировать по хате, надеясь на то, что бухло там как-нибудь уляжется и быстро отправится в мой мочевой пузырь, чтобы я мог выпить ещё. В общем-то, вот и всё. Этим я занимаюсь практически весь день: пью пиво, брожу по комнате и листаю чужой дневник.
В нём красивыми закорючками, больше напоминающими почерк аристократки, Лера вела свой личный блог.
Она писала о всякой фигне, и не только фигне. В основном она записывала свои мысли, а ещё странные и местами жуткие факты о каком-то типе под кодовым «А». Она так его и звала:
«Сегодня А стоял под подъездом», или «сегодня А оставил в моём почтовом ящике шоколадку», «вчера А тридцать минут стучался в мою дверь, пришлось вызвать полицию» — эта же запись последняя в девчачьем дневнике. Чё за «А» такой — я ещё долго гадаю, пока мотаюсь за догоном в магаз.
Домой возвращаюсь слегка пошатываясь и сперва думаю, что чувак у моей двери — тот самый «А». Я тут же буксую обратно в лифт. Ну да, ссыкую.
Чутка пораскинув мозгами, я всё-таки выхожу, сжимая в кулаке бутылку пива, которую мысленно уже превратил в розочку, и печатаю тяжёлые шаги в сторону моей двери. Но чем ближе я подбираюсь к стрёмному чухану, тем знакомее его черты лица. Когда расстояние между нами сокращается до пары шагов, я окончательно признаю в нежданном госте старосту. Тот глядит на меня как партизан, вскинув обе брови.
— Ты чего? — спрашивает он, когда я подбираюсь совсем близко.
— Фу ты, бля, — выдыхаю я, — чуть не обосрался. — И пихаю ему в руки бутылку, которая уцелела моими молитвами. Старосту отодвигаю рукой в сторону, а сам открываю дверь. — Чё припёрся? — спрашиваю, когда уже забираю бутылку и переступаю порог квартиры, бросив на него многозначительный взгляд. — Козёл сегодня не в духе.
Паша закатывает глаза. Вскоре я понимаю, что он пришёл сюда не для того, чтобы продолжить нашу разборку. Он вытаскивает из рюкзака бутылку коньяка и машинку для стрижки, размахивая своими дарами. Я молча киваю и разрешаю ему зайти в дом. Иногда слова не нужны, чтобы сгладить напряжение.
Мы оба заходим внутрь, и я захлопываю дверь.
— Ты же не устроишь мне разнос, если я это сделаю? — решаю уточнить я, когда машинка оказывается в моих руках. Паша тем временем берёт мою бутылку и тоже делает глоток. Я в ахуе, потому что до сих пор Паша выглядел как типичный сын маминой подруги. Тот самый, что не курит, не пьёт, обласканный ветром с головы до ног, одним словом — задрот.
— Хуй с тобой, — шумно выдыхает Паша, осушив одним мощным глотком полбутылки. — Ебашь, — говорит он, хотя я всё равно замечаю червя сомнения в его взгляде.
Немного поколебавшись, я отбираю у него бутылку и тоже делаю глоток пива. Так мы стоим в прихожей, заряженные сомнением, будто первоклассники, что сбежали с последнего урока, дабы употребить первую сигарету. Я оставлю пиво на донышке и покидаю Пашу, вскинув кулак. Он тоже вскидывает кулак, дабы поддержать меня.
Затем я захожу в ванную один и втыкаю вилку в розетку. Машинка сразу же начинает жужжать.
Оттянув клок волос на виске, я подношу аппарат к своему лицу и замираю. Пиздец ссыкотно. Не стать лысой стрёмной девчонкой, а от мысли, что Лера после такого финта наложит на себя руки.
Я отпускаю волосы и шумно выдыхаю. Но просто так выйти из ванной я не могу себе позволить. Мне необходимо сделать хоть что-нибудь, чтобы наконец-то почувствовать себя живым, счастливым, настоящим Валерой Рыковым.
И решение находится само собой. Лёгким росчерком у скоса брови я имитирую шрам. На той же самой брови, на которой у настоящего меня этот шрам поселился уже очень давно.
Затем я выдёргиваю вилку из розетки, открываю дверь и выхожу в прихожую.
Пашка нервно вздрагивает, завидев меня. Мы палим друг на друга, не проронив ни слова. Он всё понимает. Я тоже. Без единого звука он тычет пальцем в собственную бровь, и я снова киваю. Вот она, мощь пацанской телепатии.
Беру все свои слова назад по поводу Паши, он не придурок, не гондон и даже не мудак. Но задрот — он и в Африке задрот, — хотя даже задроты бывают разные. Так со всеми людьми, и женщинами тоже.
Я называю это «чутьём», ведь всем уже давно известно, что у человека есть инстинкты. На уровне этих самых инстинктов мы принимаем огромное количество важных решений, а ещё чувствуем людей, с которыми у нас коннект. Я спешу поделиться с Пашей своим умозаключением:
— Классно побазарили. — И бью себя кулаком в грудь. — Инстинктивно, как мужики!
— Валер, — хмыкает Паша. — У человека нет инстинктов.
Мои уголки губ тут же опускаются. Гондон, мудак, придурок, умеет же обломать кайф.
— Чё тебе бровь сделала? — спрашивает.
— Забей, — бросаю я и двигаю на кухню, махнув рукой. — Пошли пить.
Мы заваливаемся в комнату, и я открываю бутылку, которую староста принёс в качестве откупа. Выбор его, конечно, недостаточно хорош. Но всё лучше, чем видеть старосту с пустыми руками.
Мы по-бырику накрываем стол и садимся за него, совсем как в моём родном гнезде. Паша вытаскивает из рюкзака некую закусь — так он называет бутерброды с рваной говядиной, — и я теряю дар речи. Кто в здравом уме будет закусывать такой фигнёй? Я чувствую груз ответственности и решаю устроить ему обряд посвящения. На столе оказывается нарезанный огурец, знатно присыпанной солью, местные чипсы с красным перцем, вобла, которую я урвал в магазе ещё в первые дни проживания в качестве Леры, и сухарики с хреном, которые какого-то хрена стоят здесь не пятнадцать, а целых сорок восемь рублей. Во главе стола, конечно же, оказывается бутылка водки, которую я хранил на чёрный день. Сегодняшний день недостаточно чёрный, но я делаю поблажку. Это наша первая, настоящая, мужская посиделка, которая обязана закончиться ментовской облавой за поздний шум, пением Гуфа, мочиловом или иной хероборой.
Но староста то ли крепкий орешек, то ли настоящая целочка… Я в сомнениях. Вокруг да около водки возится, потягивает вторую и третью бутылку пива, отсрочивая настоящую пьянку.
В конце концов я не выдерживаю и заявляю, что мне нужен достойный собутыльник, а не ноющая девочка. Тогда он затягивает ремень покрепче и берёт в руки стопку, наполняя её до краёв.
Мы синхронно поднимаем стаканы.
— Чтоб век стоял! — говорю я, и мы бахаем залпом.
А через пять минут Пашка отъезжает. Его мощная для моих нынешних габаритов туша валится на пол. Он стрёмно хихикает, гладит руками линолеум и запоздало докладывает:
— Охуеть, вот это да… первый раз водку пью.
Молча плеснув в стопку водки, я протягиваю ему догон. Паша медитирует над хрустальной дьявольской жижей, а потом резко льёт за воротник.
Так я теряю собутыльника. Сам выпиваю ещё три стопки, наблюдая за ползающим на карачках Павликом, и снимаю это на камеру. Хоть компроматом обзаведусь, а то я в разговорах с трезвым старостой чувствую себя заведомо проигрышно.
Сохранив видео, я встаю из-за стола и ловлю первую волну самолётов. Не только Пашка уязвим к выпивке в этом доме. Для Леры та доза, что для меня как мёртвому припарка, весьма внушительна.
