Продолжая начатую параллель с греческой античной классикой, можно отметить — если говорить о специфике гумилевского эпистолярного стиля, — что и в качестве корреспондента основатель акмеизма продолжал следовать завету любимого им С. Т. Кольриджа: «Определение хорошей прозы — нужные слова на нужном месте, хорошей поэзии — самые нужные слова на самом нужном месте» (см. комментарий к № 84 т. VII наст. изд.). Даже самое беглое знакомство с текстами, приведенными в настоящем томе, не оставляет сомнений, что эпистолярную словесность Гумилев полагал продуктом художественной работы, подобной той, которая осуществляется творцом эпоса, лирики, драматургии. Очевидно, что над текстом некоторых из своих писем поэт вообще сознательно работал, добиваясь не только максимальной информативности, но и максимальной стилистической выразительности (так, например, ирония шутливого упоминания в письме к В. К. Ивановой-Шварсалон о трех версиях текста — «Простите за такое глупое письмо, но я не мог лучше. Это третье, которое я пишу Вам из Каира. Первые два я изорвал» (см. № 77 наст. тома), — вдруг «снимается» его действительным художественным великолепием:
Каждый вечер мне кажется, что я или вижу сон, или наоборот проснулся в своей родине. В Каире, вблизи моего отеля, есть сад, устроенный на английский лад, с искусственными горами, гротами, мостами из цельных деревьев. Вечером там почти никого нет, и светит большая бледно-голубая луна. Там дивно хорошо. Но каждый день мне приходит в голову ужасная мысль, которую я, конечно, не приведу в исполнение, — это отправиться в Александрию и там не утопиться подобно Антиною, а просто сесть на корабль, идущий в Одессу.
Даже в тех письмах, условия создания которых в принципе исключали возможность «кабинетной» стилистической работы, — в письмах, создаваемых в походных условиях в буквальном смысле, — естественная для эпистолярного творчества спонтанность и окказиональность не являются для корреспондента-Гумилева «стилистической индульгенцией» и не отменяют «высоких» требований к письменному слову. Удивительно, но практически ни одно из ста восьмидесяти четырех дошедших до нас писем Гумилева не выпадает из общего «контекста» как написанное «впопыхах», небрежно, несвязно и т. д., ни одно из них — даже включая деловые, «сиюминутные» записки — не «грешит» против самых изысканных норм русской «художественной» письменной речи. Язык Гумилева-корреспондента продолжает сохранять художественно-эстетический «монологизм» даже и там, где «диалогический» характер эпистолярной коммуникации как бы неизбежно предполагается спецификой взаимоотношений корреспондента с адресатом. В результате при чтении этих писем создается редкое в эпистолярной практике ощущение «включенности» современного читателя в коммуникативный акт: читатель становится таким же «адресатом» поэта, как и то лицо, к которому письмо обращено. «Приватный герметизм» письма, объективно стилистически ориентированного не на «язык» а на «речь» (на “parole”, а не на “langue” по терминологии Ф. де Соссюра) и потому комфортно пребывающего в коммуникативном обиходе «двух» (корреспондента и адресата), но «стилистически отчужденного» от восприятия «третьего» (стороннего читателя), в письмах Гумилева отсутствует.
С подобным эффектом мы обычно сталкиваемся в письмах, авторы которых изначально мыслят свою переписку «вне границ приватности». Самым ярким примером этого рода в отечественном эпистолярном наследии является, конечно, переписка Гоголя, специально предуведомлявшего своих адресатов о грядущей публикации получаемых ими текстов и потому призывавшего тщательно их сберегать (см., напр.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. XIII. С. 62). Та же стилистическая установка свойственна и позднему Толстому, понимавшему «неизбежность» публикации всего, написанного им в качестве «пророка» «нового христианства», и учитывающему это в том числе и в частной переписке. Вообще, если речь идет о писателе «с именем» (и русский «серебряный век», разумеется, тут не исключение), такая стилистическая «коррекция» собственной корреспонденции психологически понятна. Но Гумилев — по крайней мере в 1906–1910 гг. (на которые приходится половина (94 письма) всей его переписки), — «писателем с именем» не был. Объяснить художественное совершенство его эпистолярного стиля сознательным расчетом на грядущую «в веках» читательскую аудиторию невозможно хотя бы потому, что, как явственно свидетельствовала Ахматова, сам он не заботился даже о сохранности той части своих писем, которые возвращались непосредственно в Царскосельский дом Гумилевых (и где они, в конце концов, вероятно, погибли). Если он и «мечтал о посмертной славе» («и, может быть, больше всех» — см.: Одоевцева I. С. 149), то эти мечты, очевидно, не были ассоциированы им с его перепиской.
Таким образом, приходится признать, что стилистическое совершенство гумилевского эпистолярного наследия обусловлено, во-первых, невероятной «лингвистической» одаренностью, превращающей любой фрагмент его спонтанной речи (а именно таковой, только зафиксированной письменным способом, и является традиционная эпистолярная манера) в своего рода «произведение искусства» («говорил, как писал», по известной поговорке), и, во-вторых, крайне ответственным отношением к любой читательской аудитории, даже и состоящей из одного-единственного читателя — адресата письма. Именно для одного читателя, фактически спонтанно Гумилевым были созданы даже такие безупречные художественные шедевры, как письмо к Л. М. Рейснер от 8 ноября 1916 г. (№ 153).
Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где уже покрасневшие от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красные зимние прутья? Для меня они олицетворенье всего самого сокровенного в природе. Трава, листья, снег — это только одежды, за которыми природа скрывает себя от нас. И только в такие дни поздней осени, когда ветер, и дождь, и грязь, когда она верит, что никто не заметит ее, она чуть приоткрывает концы своих пальцев, вот эти прекрасные прутья. И я, новый Актеон, смотрю на них с ненасытным томленьем. Лера, правда же, этот путь естественной истории бесконечно более правилен, чем путь естественной психоневрологии. У Вас красивые, ясные, честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги и нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посередине. Вы — Дафна, превращенная в Лавр, принцесса, превращенная в статую. Но ничего! Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника в чаще красных и палисандровых деревьев Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты.
Эффект «живой речи» в эпистолярии Гумилева создает ее стилистическая «полифония», передающая ситуативные коннотации каждого «коммуникативного акта» и отражающая отношение корреспондента к автору письма. Подобный эффект традиционно затруднен в тех известных нам «писательских письмах», приватность которых автором не предусматривается. Так, например, известная стилистическая «однотонность» свойственна не только «Выбранным местам из переписки с друзьями», но и самим их гоголевским «первоисточникам». В письмах этого периода речь Гоголя качественно практически не меняется, обращается ли тот к Вяземскому, Плетневу, Жуковскому и проч. (формальная дифференциация обращений — от «ты» до «вы» — является здесь едва ли ни единственным стилистическим индикатором «степени дружественности» автора «Выбранных мест...» к данному «другу»).
Эпистолярная манера Гумилева может служить наглядным пособием по изучению возможностей стилистической иерархии русского языка, воспетой еще ломоносовской теорией «трех штилей». Ярким доказательством тому могут служить, например, три письма из Джибути, написанные в один и тот же день — 24 декабря 1909 г. / 6 января 1910 г., — трем разным адресатам — В. Я. Брюсову, Вяч. И. Иванову, Е. А. Зноско-Боровскому (№№ 80, 81, 82 наст. тома). Письма эти, содержательно идентичные с точки зрения «внешней», «биографической» информативности, разительно отличаются стилистически, давая современному читателю исчерпывающее представление о специфике взаимоотношений Гумилева с каждым из трех его адресатов в момент их создания.
