Но еще ужаснее, что знаменитый поэт Гумилев с наслаждением уписывает противную пшенную кашицу в Институте живого слова. Но до свидания.

Если будешь ты на горном пике

Перед пастью пропасти великой,

Пусть мне ноги закуют в железо,

Я на пик твой все-таки долезу.

Это мой девиз в отношении к Вам, знайте.

56. От Э. Ф. Голлербаха

<Петроград. 26 февраля 1921 г.>

Открытое письмо Ник<олаю> Степ<ановичу> Гумилеву

Благородное сердце твое

Словно герб отошедших времен.

* * *

Я злюсь, как идол металлический

Среди фарфоровых игрушек.

Н. Гумилев

В № 40 «Известий Петросовета» (23/II) я имел дерзость недостаточно почтительно отозваться о Ваших последних произведениях.

Наряду с этим я процитировал описание кос и глаз г-жи Ир. Одоевцевой («Лес»). Вы усмотрели в этом «оскорбление дамской чести» и «оглашение непроверенных слухов» и, встретившись со мной 25.II в «Д<оме> л<итераторов>», «заявили» буквально следующее: 1) что статья моя «гнусная, неприличная и развязная», 2) что я поступил «не по-джентльменски», бросив тень (?) на Ваше отношение к Одоевцевой, которая для Вас «не больше, как ученица», 3) что посему Вы «отказываете мне отныне в чести “подавать руку”», 4) что моя «литературная карьера» отныне «окончательно и бесповоротно» погибла, т<ак> к<ак> по Вашему требованию меня «не станет печатать ни один “приличный орган”, и поэтому мне останется возможность перейти из “гнусных” “Известий” в еще более гнусную “Красную газету” или “Маховик”», 5) что отныне Вы твердо намерены всячески «вредить» моей репутации, всем рассказывать о моей «возмутительной» статье и добиться того, чтобы меня «никуда не принимали» («в тех органах, где я увижу ваше имя, я буду заявлять, что рядом с вами сотрудничать не могу — или я или он»).

Все это было сказано Вами во всеуслышание, в столовой «Д<ома> л<итераторов>», в намеренно повышенном тоне.

Считаю нужным повторить свои возражения и дополнить их еще некоторыми мыслями.

1) Изображение в стихотворении «Лес», посвященном Ир<ине> Одоевцевой, именно ее, а не кого другой, настолько явно и несомненно, что едва ли моя цитата является «нескромным разоблачением».

2) «Разоблачениями» я вообще не занимаюсь, а в данном случае мне и в голову не приходил какой-либо «намек» разоблачительного свойства, т<ак> к<ак> я не имею удовольствия знать лично Ир<ину> Одоевцеву, а Ваши с нею отношения интересуют меня не более, чем прошлогодний снег или количество извозчиков в Буэнос-Айресе. Клянусь костями Роберта Пентегью и Молли Грей, что никакого злого умысла в моей статье нет.

3) Для всякого литературного человека ясно, что вся моя статья умышленно написана в форме шаржа eo ipso^[17] — отпадает обвинение в «пасквиле»; шарж такая же «законная» форма литер<атурного> произведения, как и сонет, рондель или канцона — в стихах.

4) Я не считаю предосудительным участие в газете, где печатаются С. Ф. Ольденбург, Державин, Лемке, Носков, Стрельников, проф<ессор> Пресс, проф<ессор> Курбатов и мн<огие> другие заслуживающие (в той или иной мере) уважение литераторы. Что же касается «Красн<ой> газ<еты>» и «Маховика», то едва ли нужно пояснять, что в них я не печатался и печататься не собираюсь. Вообще же мне неясно, почему можно сотрудничать в желтой Биржевке и нельзя в красных Известиях, почему можно состоять на советской службе и нельзя участвовать в советской прессе, почему печатно выступать перед «толпой» нельзя, а с эстрады Дома отдыха — можно. Помимо всего этого советую Вам подумать над тем, умно ли требовать от критика хронического благоговейного каждения фимиама, благородно ли намерение «всячески вредить» человеку, которому и в голову не приходило подсыпать в чужую, заваренную Вами кашу «Толченого стекла», и, наконец, как ужасно огорчительно для меня Ваше нежелание подавать мне свою драгоценную длань. Ради уяснения того, что такое подлинная «гнусность, развязность и неприличие», я советую Вам вспомнить наш разговор о том, как совсем не по-Вашему реагировал в свое время Блок на критику Розанова. Так как было бы преступно лишать потомство памяти о том, что «жил на свете рыцарь бедный», хотя не «молчаливый и простой», но «мудрый и смелый», и так как «в биографии славной твоей не должно оставаться пробелов», то разрешите мне считать это письмо открытым. Надеюсь, Вы поймете когда-нибудь, что Ваши слова об «оглашении непроверенных слухов» основаны на явном недоразумении. И прошу верить, что плохо понятая Вами идея рыцарства, одушевляющая Вас, не может, как и всякая другая идея, изменить моего доброго к Вам отношения. Если же г-жа Одоевцева чувствует себя лично оскорбленной (?), то я охотно извиняюсь перед ней в том, что так неосторожно популяризировал сведения о ея миловидной внешности.

Э. Голлербах.

26.II.1921.

57. От Э. Ф. Голлербаха

<Петроград.> 27.IV.<19>21<г.>

Четверг Страстной недели

Николай Степанович.

Пространственно-временные причины помешают мне прийти в ближайшее воскресенье к Вам и сказать, что Христос все-таки воскрес, несмотря на все козни, из коих опаснейший — бес вражды и самости.

Позвольте же мне в день Воскресенья сделать это мысленно и поцеловать Вас трижды. Если можете, убейте в себе враждебное чувство ко мне.

В дни Радости нечаянной теряют всякое значение нечаянные глупости, вроде, напр<имер>, рецензии на «Дракона».

К тому же, повторяю, она не злонамеренна.

Э. Г<оллербах.>

58. От О. М. Зиф

Москва. 4.07.<19>21<г.>

Уважаемый Николай Степанович!

Случайно узнала, что Вы в Москве и собираетесь завтра домой. Во-первых, хотела предложить поехать вместе, т<ак> к<ак> тоже завтра уезжаю в Питер. Ждала Вас здесь до 9 ч. вечера, но дальше мне ждать совершенно нет времени. Будьте милым, если успеете позвоните мне по тел<ефону> сегодня до 1 ч<аса> ночи, № 44884. Вызовите меня.

Если Вы завтра почему-либо не уедете, я позвоню в среду сразу по приезде Анне Николаевне и передам, что Вы живы, здоровы и собираетесь обратно домой.

Желаю всего лучшего.

Ваша верная ученица и почитательница Ольга Зиф.

59. От Г. В. Иванова

<Петроград. До 3 августа 1921 г.>

Почтамтская, 20, кв<артира> 7. Т<елефон> 28-81.

Милый Николай!

Пожалуйста, приходите сегодня с Анной Николаевной к нам; и приводи с собой Михаила Леонидовича, если он будет у тебя. Приходите непременно. Мне самому нельзя уйти из дому, потому что у меня будет один корпусной товарищ.

Г. Иванов.

60. От А. Н. Гумилевой

<Петроград. До 3 августа 1921 г.>

Дорогой Котик, конфет, ветчины не купила, ешь колбасу, не сердись. Кушай больше, в кухне хлеб, каша, пей все молоко, ешь булки. Ты не ешь, и все приходится бросать, это ужасно.

Целую.

Твоя Аня.

Комментарии (Письма Н. С. Гумилева)

Эпистолярное наследие Н. С. Гумилева широко представлено всеми жанрами этого своеобразного рода изящной словесности. Мы находим здесь и завершенные эпистолярные циклы (переписка с В. Я. Брюсовым), и хронологически «локальные» циклические версии (переписка с Е. А. Зноско-Боровским и М. Л. Лозинским), и окказиональные тексты, некоторые из которых имеют высокую содержательно-эстетическую ценность (см., например, письма к В. Е. Аренс и Е. Р. Малкиной (№№ 44 и 172 наст. тома)). Личная переписка Гумилева органично дополняется деловой, причем многие из образцов последней делают границы между этими «автономными» областями эпистолярного творчества почти неразличимыми (см., например, письма к С. К. Маковскому и С. М. Городецкому (№№ 119 и 132 наст. тома)). По открытому письму «В редакцию газеты “Последние новости”» (№ 180 наст. тома) мы можем судить о мастерстве поэта в области эпистолярно-публицистических жанров, а по запискам, сохранившимся в «Чукоккале» (см., например, № 177 наст. тома) — в области эпистолярных «миниатюр». Дошедшая до нас переписка Гумилева располагает, помимо прочего, и своими «трансцендентными» сферами: как известно, второй из гумилевских эпистолярных циклов, который мы без малейшего сомнения можем назвать одним из самых значимых не только по отношению к истории отечественной, но и к истории мировой литературы, — переписка с Анной Ахматовой 1906–1910 гг. — был сожжен сразу после венчания в апреле 1910 г. Уже после смерти поэта, по всей вероятности, погибла его переписка с родителями. Помимо того, в ряде мемуарных источников упоминаются неизвестные нам ныне письма поэта (см., напр., в воспоминаниях Н. С. Войтинской: «Было два письма из Африки и «Жемчуга» с надписью. Я ведь ни малейшего значения не придавала знакомству с Николаем Степановичем...» (Жизнь поэта. С. 102); см. также восстановленное по памяти И. В. Одоевцевой «стихотворное письмо» Гумилева (№ 104 в т. IV наст. изд.). Все подобные зияющие «пустоты» в «целом» эпистолярного наследия Гумилева уподобляют общее впечатление от созерцания этого «целого» — впечатлению от созерцания взнесенных над современным Акрополем руин Парфенона: фантазия, заполняя по своему произволению недостающие объемы, рисует нам образ великолепного сооружения, быть может, даже превосходящий своим блеском то, что в действительности было воздвигнуто волей Перикла и его друзей.