«Кончено, кончено!» — я и еще кто-то вскрикнули и направились к нашим машинам. Мы с Толстым, довезя Макса до его дома, вернулись каждый к себе.

На следующее утро ко мне явился квартальный и спросил имена участников. Я сообщил все имена. Затем был суд <...> и мы заплатили по 10 руб. штрафа» (Жизнь Николая Гумилева. С. 57–58). Гораздо более «художественное» описание дуэли (совпадающее в основных моментах с записью Шервашидзе) мы находим у А. Н. Толстого (см.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 41–43). О «дуэли поэтов» было много статей в периодике, см. об этом: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина... С. 235, 237, 255–256. Там же (С. 247–248, 255–256) рассказывается и о последующем судебном разбирательстве, проходившем, впрочем, в отсутствии Гумилева (он находился в это время в Абиссинии).

В глазах сотрудников «Аполлона» Гумилев был жертвой, как писал М. А. Кузмин (вообще далекий от пуританского морализаторства), «действительно грязной истории», главной виновницей которой являлась Е. И. Дмитриева, «любовница и Гумми, и еще кого-то, и теперь Гюнтера, креатура Макса, путающая бедного Мако (Маковского — Ред.), рядом Гюнтер и Макс, компания почтенная» (Кузмин М. А. Дневник 1908–1915. СПб., 2005. С. 186). Ее репутации и литературной карьере «Черубины де Габриак» был нанесен непоправимый удар. Сознавая это, 21 ноября 1909 г., накануне дуэли, она писала Вяч. И. Иванову: «Мне очень жаль, Вячеслав Иванович, что после всего происшедшего я не могу бывать в Вашем доме. Но думаю, что Вы не будете жалеть об этом. Елиз<авета> Дмитриева» (цит. по: Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983. С. 123). После дуэли, по ее признанию, она была «больна, почти на краю безумия. <...> Я так и не стала поэтом: предо мной всегда стояло лицо Н<иколая> Ст<епановича> и мешало мне. Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 г. мы расстались. <...> До самой смерти Н<иколая> Ст<епановича> я не могла читать его стихов, а если брала книгу — плакала целый день. <...> Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, — он увел от меня и стихи и любовь...» (Черубина де Габриак. Исповедь... С. 276).

Волошин также, по словам Ахматовой, настолько скомпрометировал себя, что «его здесь не хотели принимать ни Вячеслав Иванов, ни Анненский, ни другие» (Жизнь поэта. С. 97). В декабре 1909 г. он жаловался в письме феодосийской знакомой А. М. Петровой на журнал «Аполлон», который, как ему казалось, заметно к нему «охладел»: «Вся атмосфера литературная, около него скопившаяся, мне тягостна, и Гумилев был как раз одним из главных, установивших эту атмосферу литературного карьеризма...» (цит. по: Жизнь Николая Гумилева. С. 237). «Не могу больше выносить Петербурга, литераторов, литературы, журналов, поэтов, редакций, газет, интриг, честолюбий и т. д., — писал он тому же адресату 7 января 1910 г. — <...> Думаю надолго, совсем надолго уединиться в Киммерию...» (цит. по: Купченко В. Странствие Максимилиана Волошина. Документальное повествование. М., 1997. С. 133). 28 января 1910 г. — за неделю до возвращения Гумилева из Африки, — простившись (навсегда!) с Дмитриевой, Волошин уехал через Москву в Коктебель, и за все последующие годы провел в Петербурге лишь 10 дней (в апреле 1916 г., когда Гумилев был в действующей армии). В обширном же критическом наследии Гумилева, включающем в себя отклики на творчество множества поэтов-современников, в том числе «второго», а то и «третьего ряда», — поэт Максимилиан Волошин демонстративно проигнорирован (см. стр. 24–25 № 33 в т. VII наст. изд. и комментарий к ним).

Бывшие противники встретились совершенно случайно только в июне 1921 г. в Феодосии, во время последнего, предсмертного «крымского путешествия» Гумилева в свите адмирала А. В. Немитца (см.: Соч III. С. 424). «Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся, — вспоминал Волошин. — Поэтому я сказал: “Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”. Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления:

— Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще.

— Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...

Это были последние слова, сказанные между нами. В это время кто-то ворвался в комнату и крикнул ему: “Адмирал Вас ждет, миноносец сейчас отваливает”» (Жизнь Николая Гумилева. С. 207).

Известие о гибели Гумилева (дошедшее до Коктебеля практически одновременно с известием о смерти Блока) потрясло Максимилиана Александровича и вдохновило на стихи, ставшие одним из самых ярких символов духовного сопротивления для нескольких поколений русской интеллигенции XX века:

На дне преисподней

Памяти А. Блока и Н. Гумилева

С каждым днем все диче и все глуше

Мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.

Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Темен жребий русского поэта:

Неисповедимый рок ведет

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,

Горькая детоубийца — Русь,

И на дне твоих подвалов сгину,

Иль в кровавой луже поскользнусь,

Но твоей Голгофы не покину,

От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба, —

Но судьбы не выберу иной:

Умирать, так умирать с тобой,

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.

Стр. 3–5. — 1 мая 1909 г. Е. И. Дмитриева писала Волошину о занятиях в «Поэтической академии»: «Вяч. Ив<анович> рассказал, что можно написать сонет, и другой должен ответить, повторяя рифмы, но по возможности избегая в одной и той же катр<ене> одинаковых слов. <...> Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет» (цит. по: Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. I. Стихотворения и поэмы: 1899–1926. М., 2003. С. 467). К письму Дмитриева приложила обращенный к ней сонет Гумилева «Тебе бродить по солнечным лугам» (№ 137 в т. I наст. изд.) и свой собственный стихотворный «ответ» («Закрыли путь к некошенным лугам / Темничные, незыблемые стены; / Не видеть мне морских опалов пены, / Не мять полей моим больным ногам...» — см.: Черубина де Габриак. Исповедь... С. 60–61). Волошин немедленно откликнулся сонетом «Сехмет» («Влачился день по выжженным лугам...»), вошедшим затем в цикл «Киммерийские сумерки» (см.: Волошин М. Стихотворения: 1900–1910. М.: Гриф, 1910). 13 мая Дмитриева писала ему опять: «Ваше письмо пришло сегодня, <...>. Ваш сонет «о гиене» лучший из трех; на Ваш я попробую ответить. Когда я приеду, буду рассказывать об образцах к лекциям Вяч. Иванова, а то записать все очень много». Вместе со стихотворением «Сехмет» Волошин, по-видимому, приложил к своему письму стихотворение «Дэлос» и «свой» сонет «Облака» (вошедший затем в тот же цикл «Киммерийские сумерки»):