Возможно, что еще в Париже, в начале 1907 г., Гумилев положил начало своей переписки со старшим поэтом. П. Н. Лукницкий приводит рассказ Ахматовой о попытке Гумилева привлечь Анненского к изданию журнала «Сириус»: «АА сказала <...>, что одно письмо Анненского к Николаю Степановичу он ей показывал, но что было в этом письме — она совершенно не может вспомнить. Сегодня АА сказала, что вспомнила: Николай Степанович просил у Анненского «Фамиру Кифаред», то ли для «Sirius’а», то ли для «Острова» (это АА еще не установила). Анненский в письме отвечал, что он видел журнал и понял, что «Фамира Кифаред» велик по объему для него. Было и еще что-то в письме — но это АА уже не вспомнила...» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Paris, 1991. С. 309). После возвращения в Россию в мае 1908 г. Гумилев возобновил личные контакты со своим бывшим школьным учителем, теперь уже в качестве профессионального литератора (см. скромную недатированную надпись на экземпляре «Романтических цветов»: «Многоуважаемому Иннокентию Федоровичу Анненскому. Н. Гумилев» (факсимильное воспроизведение: Шубинский В. В. Жизнь поэта. СПб., 2004. С. 146)). Рецензия Анненского последовала, однако, лишь несколько месяцев спустя, в декабре 1908 г.; реакцией на нее и стало настоящее письмо. Как можно по нему судить, к концу 1908 г. «разница положений» продолжала сохраняться, однако вскоре в отношениях двух поэтов начинается новый этап. С. К. Маковскому, познакомившемуся с Анненским в марте 1909 г., показалось, что «Гумилев был своим человеком у Анненских и запросто приводил к ним своих друзей и знакомых» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 77). Гумилев стал приглашать старшего поэта на литературные вечера, которые он теперь достаточно регулярно устраивал у себя. Его «друзьями и знакомыми» были, прежде всего, будущие сотрудники нарождавшегося журнала «Аполлон» (см. № 62 наст. тома и комментарий к нему). В мае он впервые отозвался об Анненском в печати рецензией на вторую «Книгу отражений», предваряя положительную оценку книги размышлениями о пессимизме и «вечных гимназистах мысли» (№ 15 в т. VII наст. изд.). Анненский, в свою очередь, к концу года, незадолго до смерти, дал благожелательный отзыв о стихах бывшего ученика в статье «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 2), но, как наглядно показывают черновики этой статьи, степень признания Анненским гумилевского поэтического дарования все же не стоит переоценивать (см.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме (III) // Russian Literature. Vol. 9. 1981. P. 183), равно как не стоит преувеличивать дружеской близости Гумилева к Анненскому в последний год жизни старшего поэта. По переписке Анненского и других «старших» писателей-«аполлоновцев» «создается впечатление, что все они смотрели на молодого Гумилева слегка свысока, как на полезную, энергичную, но второстепенную фигуру» (Неизд 1986. С. 249).

После скоропостижной кончины старшего поэта (30 ноября 1909 г.) Гумилев становится деятельным пропагандистом его наследия, трактуя фигуру Анненского как непосредственного предтечи акмеизма (прежде всего нужно назвать в этой связи гумилевскую рецензию на «Кипарисовый ларец» (№ 26 в т. VII наст. изд.) и ст-ние 1911 г. «Памяти Анненского» (№ 66 в т. II наст. изд.). Следует отметить, что процесс «мифологизации» Анненского в гумилевских произведениях был начат еще при его жизни, в рассказе «Последний придворный поэт» (см. № 8 в т. VI наст. изд. и комментарии к нему)). «Анненская» тема звучит в целом ряде литературно-критических статей Гумилева (№№ 15, 21, 24, 28, 63 в т. VII наст. изд.), а его реминисценции присутствуют в целом ряде гумилевских произведений разных лет (из так или иначе уже отмеченных в научной литературе см. № 168 в т. I, № 18, 21, 28, 35, 108, 114 в т. II, № 63 в т. III, № 39 в т. IV, № 4, 6 в т. V наст. изд.). Из основных работ об отношениях Гумилева и Анненского см., прежде всего: Струве Г. П. Иннокентий Анненский и Гумилев. «Неизвестная» статья Анненского // Новый журнал (Нью-Йорк). Кн. 78. 1965. С. 279–285; Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский и Николай Гумилев // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 271–278; Баскер М. (гл. «О Царском селе, Иннокентии Анненском и «царскосельском круге идей» Гумилева»; Приложение к гл. об «Актеоне»); Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 106–113). Легенда Анненского, созданная акмеистами, сама по себе порождала множество легенд вокруг взаимоотношений поэтов, широко отображавшихся в мемуарных и биографических источниках.

Стр. 3–5. — Имеется в виду рецензия Анненского на РЦ 1908 (Речь. 15 декабря 1908. № 308). Об истории возникновения этой статьи сообщает Р. Д. Тименчик: «7 декабря 1908 года вступивший в заведование критико-библиографическим отделом газеты “Речь” публицист Л. Галич направил Анненскому предложение участвовать в этом отделе. Анненский быстро откликнулся статьей о гумилевской книжке, подписав ее инициалами “И. А.”. 13 декабря он получил телеграмму: “Если разрешите поставить имя полностью, буду крайне благодарен. Очень важно для газеты. Галич”. Однако Анненский настоял на криптониме. Возможно, что об этой публикации он писал год спустя в автобиографии: “<...> анонимно напечатал за всю мою жизнь одну только, и то хвалебную заметку”» (Тименчик Р. Иннокентий Анненский и Гумилев // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 274). Стр. 6–9. — В РЦ 1908 №№ 81, 93, 95 в т. I наст. изд. были объединены в цикл под названием «Озеро Чад». Об этом цикле Анненский писал: «Хорошо и «Озеро Чад», история какой-то африканки, увеселяющей Марсель. Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и «изысканный жираф», жираф-то особенно, — но все чары африканки пропитаны трагедией. Н. Гумилев не прочь был бы сохранить за песнями об этой даме — их, т. е. песен, у него три — всю силу экзотической иронии, но голос на этот раз немножко изменил Анахарсису XX века, ему просто жаль дикарки, ему хочется плакать». Ср. также следующее место из черновиков этой рецензии: «Нравится мне еще, что у молодого автора в его маскарадном экзотизме чувствуется иногда не только чисто славянская мрачность, но и стихийно-русское «искание муки», это обаятельно-некрасовское «мерещится мне всюду драма», наша, специально наша «трагическая мораль». Не то чтобы я всем этим очень уж гордился, но комбинация интересна: Буль-Миш и Некрасов, и даже посерьезнее Некрасова. Помните, в «Романцеро» Гейне, уже умирающего, его Помаре. Завтра повезут ее анатомировать. Но поэту вспомнилась сегодня ее пляска, и фантазия его жадно ищет упоения, танца, ноющей скрипки, блеска... о... расплата завтра, потом, когда-нибудь... Теперь блеск, хмель, красота quand-meme. Не то у Гумилева» (цит. по: Р. Тименчик. Иннокентий Анненский и Николай Гумилев // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 276–277). Стр. 9–11. — «Если вспомнить, что ирония как художественный прием <...> выражается обозначением чего-либо в смысле, обратном буквальному <...> то слова Гумилева об «иронии» как сущности «романтизма» значат то, что романтическая проблематика — сильные, необыкновенные герои, экзотический мир, окружающий их, удивительные события — должны, по замыслу автора, быть объектами осмеяния. Другими словами, «Романтические цветы» оказываются — исходя из оценки самого автора — сборником пародий на «неоромантические» произведения символистов» (Зобнин Ю. В. Воля к балладе (Лиро-эпос в акмеистической эстетике Гумилева) // Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов. СПб., 1996. С. 113). По мнению Н. А. Богомолова: «...третья редакция сборника (т. е. РЦ 1918. — Ред.) была скорее всего ориентирована на то понимание смысла книги, которое было подсказано Анненским, видевшим в нем ироническое начало. Именно в свете этого обретает особое значение и перенесение в начало книги юношески наивных стихотворений из ПК, и завершение книги «Неоромантической сказкой», где ирония выражена с особой силой» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 125). Сходную мысль высказал и Ю. В. Зобнин, трактовавший «Неоромантическую сказку» как «своеобразную «самопародию» — в духе соответствующих опусов Андрея Белого, — где под «юным принцем» выведен сам Гумилев, «мудрый дворецкий» обозначает «учителя и наставника» Брюсова, «людоедом» оказывается Бальмонт, обидевший Гумилева в Париже...» (Зобнин Ю. В. Указ. соч. С. 114). Иную трактовку «Неоромантической сказки» — и «романтизма» гумилевского сборника — см.: Баскер. С. 40, 16). О «названии книги» Анненский отозвался в самом начале своей рецензии: «В последнее время не принято допытываться о соответствии стихотворного сборника с его названием. В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы — это имя мне нравится, хотя я не знаю, что собственно оно значит. Но, несколько тусклое как символ, оно красиво как звучность, — и с меня довольно». Ср., по контрасту, мнение современного исследователя: «...в самом названии книги скрыта оценочная двойственность, порождаемая двойной аллюзией — на «Цветы зла» Ш. Бодлера, с одной стороны, и на «Цветочки» Франциска Ассизского, с другой» (Зобнин Ю. В. Указ. соч. С. 113). Стр. 11–14. — На самом деле, «вопрос о влиянии Парижа на <свой> внутренний мир» был для Гумилева совсем не новым: см. его письмо к Брюсову от 29 октября / 11 ноября 1906 г. (№ 7 наст. тома) и комментарий к нему. В любом случае его хоть и осторожное «несогласие» с тем, что он называет «главной мыслью» статьи Анненского, достаточно «иронически» контрастирует с выражениями в этом письме «бесконечной» благодарности. Действительно, в определение Анненским «парижского» входят такие понятия, как «бутафорское», «маскарадно-неподлинное», «искусственно-нежизненное», красота, которая «боится солнечных лучей». Ср. по поводу стихотворения «Заклинание» (№ 63 в т. I наст. изд.): «...Днем черты экзотической царицы кажутся у спящей точно смятыми, да и у мага по лицу бродят синеватые тени. Но вчера в café-concert они оба были положительно красивы, размалеванные. Никакого тут нет ни древнего востока, ни тысячелетнего тумана: бульвар, bec-Auer, кусок еще влажного от дождя асфальта перед кафе — вот и вся декорация «ассирийского романа»...». Нет сомнения, что оценка Анненского сильно задела Гумилева. Как указывает Р. Д. Тименчик, слова о «куске еще влажного от дождя асфальта» обыгрывались Гумилевым в его рецензии на вторую книжку журнала «Остров», в которой он «возвращал Анненскому упрек в “парижанстве”» (см. стр. 36–40 № 21 в т. VII наст. изд. и комментарий к нему). К теме «декораций» (ср. также в статье Анненского «О современном лиризме»: «<Гумилев> любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций» (Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 378)). Гумилев вернулся к этому в своем отзыве об Анненском в «Жизни стиха»: «Он любит исключительно «сегодня» и исключительно «здесь», и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности...» (стр. 223–225 № 24 в т. VII наст. изд.; анализ этого места см.: Баскер. С. 16–17). Даже в рецензии на «Кипарисовый ларец» содержится полемический отклик на заключительные мысли рецензии Анненского: «...я рад, что романтические цветы — деланные, потому что поэзия живых <...> умерла давно. И возродится ли?»; ср. у Гумилева: «...теперь, когда поэзия завоевала право быть живой и развиваться...» (стр. 20–21 № 26 в т. VII наст. изд.).