Мюнхенское соглашение и последовавшая за ним оккупация Судетской области Чехословакии в конце сентября — начале октября 1938 г. знаменовали собой одновременно кульминацию и завершение подчеркнуто ревизионистской внешней политики. «Пацифистская пластинка» (выражение Гитлера) свое доиграла; теперь зазвучали боевые песни. Отданный вскоре после судетской операции приказ о тайной подготовке к «улаживанию дела с остальной Чехией» и появление в середине марта 1939 г. «протектората Богемия и Моравия», затем вступление вермахта в Клайпеду (Мемель) продолжили серию невоенных успехов, но при этом положили конец англо-французской «политике умиротворения». Богатые событиями «спокойные годы» миновали. Началась радикализация.

В области внешней политики она проявилась раньше всего и особенно отчетливо, потому что завоевание «жизненного пространства на Востоке» являлось главным пунктом национал-социалистической программы. По той же причине в 1938–1939 гг. происходила радикализация не самого нацистского руководства, а политики Третьего рейха в целом. И поскольку Гитлер радикализировал свою политику умышленно, добровольно и сознательно, характерная для режима и наблюдавшаяся во многих областях структурная неспособность долго удерживать под контролем динамичные силы «движения» в данном случае имела второстепенное значение. С обострением внешнеполитической ситуации и тем более с началом войны были неразрывно связаны серьезные внутриполитические изменения. Агрессия, направленная вовне, привела отнюдь не к ослаблению политического давления внутри страны, а, напротив, к такой же радикализации в смысле решительного осуществления многих идеологических замыслов. Война за «жизненное пространство» (пусть предшествующие западные «блицкриги» и совершались «не на том» фронте) не в последнюю очередь послужила поводом для усиленных мер по евгенически-расовой «санации» немецкого «народного организма». По логике национал-социалистического руководства, это стало необходимой подготовкой к тому времени, которое наступит после «окончательной победы». Безжалостная война на уничтожение должна была обеспечить территорию для создания великогерманской восточной империи, где немцам предстояло выступать в роли чистокровного «народа господ».

В день своего пятидесятилетия «генерал Бескровный», как называли Гитлера, наслаждался невиданной популярностью: «Пожалуй, еще никогда население не украшало дома и магазины с такой любовью и таким самозабвением, как в этот национальный праздник Великогерманского рейха. В городе и на селе улицы и площади утопали во флагах. Нельзя было увидеть почти ни одной витрины, где не красовался бы портрет фюрера с победоносными символами нового рейха. Многочисленные торжественные собрания партии посещались как нельзя лучше. В гарнизонных городках внимание населения в первую очередь привлекали военные парады. Повсюду это был радостный праздник людей, которых ни в малейшей степени не беспокоит суета науськиваемых на них соседних народов, ибо они знают, что их судьба покоится в руках фюрера»[161].

Подобные сообщения весной 1939 г. приходили из всех уголков рейха. Конечно, немцы понимали, что в своих внешнеполитических триумфах последних лет Гитлер все больше рискует. Многие подозревали, что долго так продолжаться не может, — и тем не менее цеплялись за надежду, что «провидение» по-прежнему будет на стороне «посланного Богом». В толках о фюрере как завершителе немецкой истории, которые теперь слышались не только в кругах националистически-протестантской буржуазии, можно было отчетливо различить отголоски страха перед войной, способной обратить в прах все достигнутое. Общественное мнение упрямо не желало расстаться с верой в возможность сохранения мира, а Гитлер тем временем приказал разработать план нападения на Польшу.

Неприятие немцами мысли о войне коренным образом отличало атмосферу в стране летом 1939 г. от той, что царила там 25 лет назад. Это заставляло режим провести тщательную подготовку. Мнимые инциденты на германско-польской границе, которые после неожиданного заключения пакта Молотова — Риббентропа 23 августа должны были убедить «соотечественников» в необходимости «удара возмездия», относились к разряду пропагандистских мероприятий, рассчитанных на текущий момент. В перспективе важнее казалось примирить две объективно противоречившие друг другу задачи, поставленные Гитлером также исходя из опыта Первой мировой войны: самым серьезным образом считаться с материальными претензиями и опасениями населения и в то же время добиться всеобъемлющей военной и экономический мобилизации. С одной стороны, в этих планах отражался страх перед второй Ноябрьской революцией, с другой — твердое намерение Гитлера не ставить свои стратегически-политические решения в зависимость от имеющихся ресурсов и производственных мощностей военной промышленности.

Хотя политика наращивания вооружений и автаркии проводилась уже несколько лет, к длительной войне Третий рейх был недостаточно экономически подготовлен. Однако на небольшие скоротечные кампании, приносящие быстрые победы, особенно если в результате будет получена новая сырьевая и продовольственная база, ресурсов хватало. В такой ситуации могло сложиться впечатление, будто в основе исключительно успешных «блицкригов», из которых пропаганда выжала максимум возможного, лежала военная концепция, требовавшая ограниченной экономической мобилизации и позволявшая сберечь немецкое гражданское население. Такую интерпретацию[162], казалось, подтверждал тот факт, что немецкое военное производство достигло своего пика только во второй половине войны. Но последнее стало скорее следствием недостатков управления в предыдущие годы, чем намеренной «задержки на старте». Политическое руководство стремилось провести тотальную мобилизацию экономики уже в 1939 г. Однако соответствующие попытки на начальном этапе войны оказались не слишком удачны.

Потребителям, впрочем, это особой выгоды не принесло. Судя по таким показателям, как потребительские расходы на душу населения, доля рабочей силы, занятой в военной промышленности, и доля национального дохода, идущая на военные расходы, Третий рейх как минимум с 1941 г. находился в состоянии мобилизации, явно опережая по степени ее интенсивности Англию[163]. Правда, у экономики, которая и в мирное время держала народ в черном теле, с началом войны оставалось мало возможностей еще больше экономить на товарах широкого потребления, не рискуя вызвать волнения. Сравнение с Великобританией, которая начала экономить, имея более высокий уровень жизни, показывает: потребительские расходы на душу населения в 1939–1940 гг. в обеих странах сократились примерно на 10 %, а затем значительное снижение происходило только в Германии, где в 1944 г. людям приходилось довольствоваться двумя третями от того объема потребительских товаров, который предлагался в 1938 г., — причем качество товаров ухудшилось, а приоритет в снабжении принципиально отдавался вермахту. Уже в декабре 1939 г., чтобы дать людям больше масла к первому военному Рождеству, к нему пришлось подмешивать маргарин, а норма выдачи маргарина, естественно, сократилась.

Хотя более четырех пятых всего продовольствия давало Германии собственное сельское хозяйство, в отношении жиров и кормов она по-прежнему зависела от импорта. Поэтому в последние августовские дни 1939 г. ведомства, занимавшиеся экономическими и продовольственными вопросами, перешли к нормированию всех товаров первой необходимости и важного военного значения. Продовольственные карточки, затем талоны на одежду и прочие специальные талоны составили «среднюю потребительскую корзину». Простейшие средства набить желудок — хлеб, картофель, бобовые — имелись в достаточном количестве, зато мяса полагалось только фунт в неделю на человека, масла — четверть фунта; добавьте сюда еще 100 граммов маргарина, 62,5 грамма сыра и одно яйцо.