Во время предвыборной борьбы не следовало давать «каких-либо точных сведений об экономической программе». Судя по протоколу заседания кабинета министров, канцлер мотивировал это следующим образом: «Правительству рейха нужно обеспечить себе 18–19 миллионов голосов. Во всем мире не найдется экономической программы, которая смогла бы получить одобрение такой массы избирателей»[87].
Впрочем, осторожность, проявленная Гитлером в сфере экономики, объяснялась не только тактическими соображениями. Она свидетельствовала также об известной беспомощности фюрера в этих вопросах, но главным образом — о приоритете политики: строительству государственной власти подчинялось все остальное. Гитлер не скрывал этого даже от крупных промышленников, с которыми у него с начала 1930-х гг. завязывались все более тесные контакты. 20 февраля 1933 г. Гитлер, поддерживаемый Герингом, в присутствии президента рейхсбанка Шахта пообещал избранному кругу глав крупнейших промышленных концернов — «ИГ Фарбен», «Крупп», «Ферайнигте штальверке», «АЭГ», «Сименс», «Опель» и др. — «спокойное будущее», наращивание вооружений и никаких выборов «в ближайшие десять, а может быть, и сто лет». По-видимому, в качестве политико-экономической «концепции» этого оказалось достаточно, поскольку в результате той тайной встречи предвыборный фонд НСДАП увеличился как минимум на 3 млн рейхсмарок[88].
Хотя тема массовой безработицы играла известную роль в национал-социалистической предвыборной пропаганде, в действительности коалиционное правительство несколько месяцев ничего не предпринимало в сфере занятости. Даже с добровольной трудовой службой, создавать которую рекомендовалось Конгрессу торгово-промышленных палат «по государственным и социально-экономическим соображениям»[89], дело не продвигалось вперед. Было реализовано только принятое еще кабинетом Шлейхера решение о выделении на эти цели 600 млн марок — не без сопротивления Гитлера, требовавшего, чтобы государственные инвестиции шли в первую очередь рейхсверу, планы снабжения которого, однако, не представлялось возможным пересмотреть в сторону расширения в короткий срок. Правда, учитывая, что число безработных все-таки заметно сократилось (за первый год работы правительства Гитлера — с 6 до 3,7 млн чел.), дальнейшие государственные инициативы по обеспечению занятости казались уже не столь необходимыми. Приоритетным считалось решение политических задач, которое, впрочем, могло дать толчок и развитию экономики, если бы, скажем, удалось добиться, как изысканно выразился в своем меморандуме Конгресс торгово-промышленных палат, «послаблений в договорах о тарифных ставках». По сути, речь шла о том, чтобы ослабить позиции той стороны, которую представляли наемные работники; эта цель многие годы стояла у промышленников в списке первоочередных и самых желанных. При Гитлере это вылилось в сокрушительный удар по профсоюзам.
Несмотря на агрессивность, с какой национал-социалисты после мартовских выборов взялись преследовать социал-демократов и политически связанные с ними свободные профсоюзы, поначалу только пессимисты могли подумать, что дело закончится полным разгромом профсоюзного движения в Германии. Существование в НСДАП собственного квази-профсоюзного подразделения — Национал-социалистической организации производственных ячеек — само по себе, казалось, противоречило такой мысли. Да и тот факт, что левое крыло НСДАП, пока Грегор Штрассер в декабре 1932 г. не вышел из партии, принимало серьезное участие в переговорах о создании правительства «профсоюзной оси», к чему стремился Шлейхер, мог дать пишу надеждам, что национал-социалисты не будут вести против рабочих организаций такую же яростную борьбу, как против «марксизма».
Взяв власть в свои руки, национал-социалистическое руководство, по всей видимости, подумывало о том, чтобы признать право на существование за деполитизированным Всеобщим объединением немецких профсоюзов, но обескураживающие результаты выборов в производственные советы в марте 1933 г. положили конец этим намерениям. Хотя организация производственных ячеек, игравшая до тех пор второстепенную роль по сравнению со свободными профсоюзами, значительно усилила свои позиции, полученные ею в среднем около четверти мандатов никак нельзя было назвать уверенной победой: как и прежде, преклонение перед Гитлером не проникло за заводские ворота. Режим отреагировал спешно изданным законом о представительстве на предприятии, позволяющим работодателям без всяких церемоний увольнять сотрудников по одному только подозрению в «антигосударственной деятельности»; все предстоящие выборы в производственные советы были отложены на шесть месяцев. Кроме того, предполагалось назначить «имперских уполномоченных» в земельные органы труда и занятости, еще сильнее урезая тем самым права профсоюзов. Однако на заседании кабинета 31 марта вступление в силу соответствующей статьи отложили до тех пор, пока не будет завершена «планируемая перестройка профсоюзов на новых началах»[90]. Это прозвучало уже как похоронный звон.
Бессильный оппортунизм, демонстрируемый Всеобщим объединением профсоюзов после смены правительства, на самом деле только укреплял решимость национал-социалистов. Надеясь, что политический нейтралитет и добровольное стремление ограничиться экономическими и социальными вопросами получат достойное признание новой власти, объединение профсоюзов, возглавляемое старым социал-демократом Теодором Лейпартом, публично отмежевалось от СДПГ. Лейпарт тщетно умолял Гинденбурга — выражая наделку, что он по-прежнему является «хранителем и гарантом закрепленных в Конституции народных прав», — о защите от «террористических действий» «приверженцев правящих партий», угрожающих «жизни и собственности немецких рабочих»[91]. Эрозия политической власти профсоюзов, начавшаяся под действием массовой безработицы, продолжалась, приводя к упадку институционального самосознания, заметному как противникам, так и сторонникам профсоюзного движения. В этом заключалась одна из главных причин, не позволивших верхушке Всеобщего объединения немецких профсоюзов мобилизовать на борьбу четыре миллиона его членов. В «День Потсдама» объединение демонстративно заявило о своей готовности к сотрудничеству с «государственным режимом какого угодно рода»[92]. Профсоюзная организация и ее социальные учреждения должны быть спасены — неважно, какой ценой.
Расчеты, однако, не оправдались. Пока объединение профсоюзов тщилось доказать свою «национальную благонадежность», национал-социалистический «Комитет действия по защите немецких трудящихся» в строжайшей тайне планировал решающий удар на «10 часов вторника, 2 мая 1933 г.». Но это была только вторая часть тщательно подготовленной операции. Перед силовой акцией против профсоюзов рабочих то и дело «гладили по шерстке». Вряд ли Гитлеру когда-нибудь еще удалось так удачно применить метод кнута и пряника.
Новый режим широким жестом дал рабочим то, в чем им отказывала республика: он без долгих околичностей — теперь это стало возможно — объявил символический день 1 мая официальным праздником. Подготовку первых майских торжеств, как и «Дня Потсдама», фюрер возложил на своего конгениального министра пропаганды; министр труда Зельдте, что характерно, остался в стороне. Буквально в одно мгновение международный день рабочего движения превратился в «национальный день труда», смысл которого четко сформулировал Геббельс, выступая перед сотнями тысяч пришедших на поле Темпельхоф в Берлине: «Сегодня вечером весь немецкий народ, независимо от классовых, сословных и конфессиональных различий, собрался здесь, чтобы окончательно похоронить идеологию классовой борьбы и проложить дорогу новой идее сплоченности и народного сообщества».