Пока Веймарскую конституцию не отменили, отказываться от формальной легализации нелегальных акций было нежелательно. Даже учреждение концлагерей имело «правовую» основу в виде постановления «О защите народа и государства», и об открытии первого лагеря под управлением СС на территории бывшего военного завода на окраине Дахау мюнхенский полицай-президент Гиммлер официально объявил на пресс-конференции 20 марта 1933 года[72].
«Двойное государство» — чрезвычайных мер и правовых норм — явилось выражением сути фашистского господства, а не специальной уловкой, чтобы его замаскировать. В маскировке, учитывая мнение большинства населения весной 1933 г., не было особой надобности, даже представители НННП в правительстве предпочитали отгонять сомнения фразой: «Лес рубят — щепки летят». Разве Гитлер, выступая по радио 12 марта, не потребовал от своих людей «строжайшей беспрекословной дисциплины» и не предостерег, чтобы те не создавали «помех нашему управлению или общественной жизни»?[73] Разве не следовало поэтому ожидать, что «эксцессы» с представителями буржуазного лагеря прекратятся и покой и порядок вернутся, как только национал-социалисты окончательно сведут столь желанные счеты с «марксизмом» и приструнят рабочее движение?
«День Потсдама» дал новую пишу подобным надеждам. Благодаря мастерской режиссуре Геббельса первое заседание нового рейхстага в потсдамской гарнизонной церкви превратилось во встречу «старой» Германии с «новой». Средства массовой информации миллионы раз на все лады повторяли, что совместное выступление убеленного сединами национального символа Гинденбурга и молодого «народного канцлера» Гитлера у гробницы Фридриха Великого олицетворяло собой «национальное возрождение», «единение» прусского духа и национал-социализма, слияние политической традиции и «революционной» динамики. Это была не «сентиментальная комедия»[74], как любила говорить впоследствии отрезвевшая буржуазия, а еще один (после выборов 5 марта) из плебисцитарных стимуляторов, к которым через определенные промежутки времени прибегал национал-социалистический режим. Неверная оценка воздействия политической символики помешала многим противникам Гитлера в то время увидеть реальную поддержку, которой уже пользовались национал-социалисты.
Гипнотический эффект национальных торжеств еще не прошел, когда рейхстаг снова собрался через два дня в Берлине, в здании оперы Кролля. Под сенью потсдамской гарнизонной церкви история немецкого парламентаризма пережила свой самый черный день. Благодаря принятию так называемого закона о предоставлении чрезвычайных полномочий исполнилось обещание, которое дали друг другу Гитлер и его партнеры по коалиции в январе: рано или поздно упразднить парламентаризм.
Поскольку, однако, даже такой антиконституционный замысел следовало реализовать хотя бы наполовину законным путем, требовалось «двойное большинство в две трети»: должны были присутствовать две трети из 647 членов рейхстага и две трети присутствующих проголосовать «за». НСДАП и «Черно-бело-красный боевой фронт» вместе получили 5 марта 340 мест в рейхстаге, следовательно, голосов все равно не хватало, даже если попросту вычесть 81 мандат арестованных или скрывшихся депутатов от КПГ из общего числа мандатов. Учитывая, что СДПГ отклонила бы «Закон о преодолении бедственного положения народа и рейха», нужна была поддержка хотя бы части партии Центра и Баварской народной партии. Социал-демократы могли вообще не явиться на заседание рейхстага. В таком случае необходимо если не согласие, то, по крайней мере, присутствие католиков-консерваторов, чтобы иметь кворум. В этой довольно неопределенной ситуации[75] руководство национал-социалистов исключило риск поражения с помощью уловки: непосредственно перед решающим голосованием в регламент с согласия представителей партии Центра было внесено изменение: теперь председатель рейхстага (Геринг) мог констатировать «присутствие» депутатов, отсутствующих без уважительной причины. Таким образом, число присутствующих обладателей мандатов устанавливалось им по своему усмотрению, и для политического перевеса голоса Центра больше не требовались. Впрочем, Гитлер уже заручился благосклонностью этой партии с помощью ряда обещаний, касающихся культурной и церковной политики, которые летом приведут к заключению конкордата с Ватиканом. К тому же в разговоре с прелатом Каасом и двумя другими политиками Центра канцлер заявил о своем согласии сформировать «небольшой комитет», который будет постоянно получать информацию о текущих мероприятиях, осуществляемых правительством рейха на основе закона о предоставлении чрезвычайных полномочий; четыре дня спустя Гитлер на заседании кабинета недвусмысленно дал понять, что комитет будет собираться только в тех случаях, «когда правительство рейха сочтет это целесообразным»[76].
К этому моменту закон о предоставлении чрезвычайных полномочий был уже принят, парламент передал правительству законодательную компетенцию и даже право на изменение конституции. Он собственноручно лишил себя власти, как предполагалось, на четыре года, до 1 апреля 1937 года.
Пессимистические настроения, «чувство национального долга», иллюзорные надежды на то, что готовность к адаптации и сотрудничеству впоследствии будет оценена по достоинству, а также тактические соображения по поводу спасения собственной организации побудили согласиться с законом все буржуазные оппозиционные партии. У депутатов от Немецкой государственной партии и партии Центра перед этим были внутрифракционные разногласия, но в конце концов все присутствующие — кроме социал-демократов — проголосовали «за». Председатель СДПГ Отто Вельс обосновал протестное голосование своей фракции, уже сократившейся на 26 депутатов из-за арестов и перехода на нелегальное положение, в последней проникнутой демократическим духом речи — она прозвучала в зале, украшенном свастикой и заполненном штурмовиками. Никогда еще рейхстаг не был настолько отстранен от контроля за общественными делами, сказал он, как это происходит сейчас и будет происходить в дальнейшем благодаря закону о предоставлении чрезвычайных полномочий. «Мы, социал-демократы, знаем, что факты политической силы нельзя устранить одними протестами в рамках закона. Мы видим, что ваше господство в данный момент есть факт политической силы. Но правосознание народа — тоже политическая сила, и мы не перестанем взывать к этому правосознанию». Закончил Вельс сдержанным обращением к «преследуемым и притесняемым». В его словах нельзя было не расслышать признания, что рабочее движение упустило время для открытой борьбы против режима. Гитлер с наслаждением отпустил реплику: «Я и не хочу, чтобы вы голосовали за это! Германия должна стать свободной, но не благодаря вам!»[77]
В сравнении с постановлением «О защите народа и государства» закон о предоставлении чрезвычайных полномочий имел меньшее значение для процесса насаждения национал-социалистической власти. Однако он довел до конца некий промежуточный этап (самоустранения партий, а в глазах нации и мировой общественности лишний раз подтвердил «курс на законность», взятый новыми хозяевами страны. Гитлер еще в преддверии голосования утверждал на заседании кабинета, что «одобрение закона о предоставлении чрезвычайных полномочий в том числе и партией Центра будет означать повышение нашего престижа за рубежом»[78].
В противоположность ситуации в Германии, где количество «павших на мартовских баррикадах»[79] исчислялось сотнями тысяч, а НСДАП в начале мая пришлось ввести ограничения на прием новых членов, чтобы защитить себя от неконтролируемого наплыва восторженных поклонников Гитлера и оппортунистов[80], общественное мнение за рубежом действительно представляло серьезную проблему. Особенно подробно и, следовательно, не слишком лестно освещала «революционные» события в Германии американская пресса, представленная в Берлине весьма активным корреспондентским корпусом. Аресты тысяч политических противников, участившиеся нападения на врачей, служащих и предпринимателей еврейского происхождения журналисты в контексте постановления «О защите народа и государства» очень точно характеризовали как результат установившегося в стране чрезвычайного положения.
