Не в силах унять тревогу, беглецы шагали в сторону ворот, чуть не прижимаясь друг к другу. Чтобы отвлечься от собственного страха, Бутков заговорил с шагавшим рядом самоедом:

– Как зовут тебя, паря? На вашем языке?

Молодой человек не отвечал.

– Меня вот – Иваном, – добавил разбойник.

Тогда и остяк промолвил:

– Волком кличут.

Звучное имя, и оно ему подходило.

– А почему под суд попал? – спросил словоохотливый Бутков, с жадным любопытством вглядываясь в лицо юноши.

Тот нехотя ответил:

– Пырнул одного русского служивого ножом. Не насмерть, а то меня, уж верно, на месте сразу бы порешили. И так могли, но заступился за меня один… – И молодой самоед замолчал.

– За что пырнул-то, паря? – не унимался с вопросами лихой человек.

Глаза юноши вспыхнули недобрым огнем; он ничего не ответил, и Бутков перестал его допрашивать.

Тем временем подошли к воротам. Широкие ворота были заперты деревянным засовом. Рядом к частоколу примыкал домик – сторожка, внутри которой располагалось трое часовых. Один из них вышел на улицу, и человек Буткова, с трудом разглядев в темноте его лицо, выдохнул с облегчением – то был один из тех, с кем он разговаривал ранее. Пока что стражу не сменили.

– Открывай нам дорогу, дружище!

Часовой-казак, которого одолевала уже дремота, недовольно нахмурился.

– Куда в такую темень-то? Чего до утра не дождались?

«Этого прибить можно быстро, – мелькнуло в голове у Буткова, – но те, кто в сторожке, поднимут шум».

– Отпирай ворота, – произнес подкупленный охранник. – Идем, потому что время дорого. Служба! Отпирай, не то замерзнем тут.

Не задавая больше вопросов, казак пошел поднимать засов.

– Не видно ни зги, – пробормотал он себе под нос, затем, повернувшись к Буткову и его людям, сказал громче: – Подите сюда, навалимся разом! Один я эту дуру не подвину.

Беглецов не надо было просить дважды. Они охотно подошли и налегли плечами на высокие, тяжелые ворота, раскрывая их створы. Юный Волк расположился так, чтобы от часового его отделяла пара человек.

Ворота подались, и путь к спасению был открыт. Выходя за пределы города Сургута, Бутков не удержался и, повернувшись к часовому, с ерническим поклоном сказал ему:

– Благодарю, служивый! Доброй тебе ночи и хорошего утра!

– Теперь уж помогите и затворить, – ворчливо отозвался тот.

Разумеется, помогли.

Спешно удаляясь от ворот, Бутков со товарищи услышали, как из сторожки вышел человек и спросил зычным голосом:

– Кого пропускаешь, Данила?

Ответа на этот вопрос они не расслышали.

По темноте, в известном только людям Буткова направлении шагали быстро, молча. Кровь молотами стучала в висках, холода не замечал даже полуодетый остяк. Все ждали, что, того и гляди, послышатся крики, пальба, шум погони… Ничего этого не было. Верстах в полутора от крепости, около еловой рощи их ждал всадник с горящим факелом в руке; рядом с ним на привязи смирно стояли еще три коня.

– Небыстрые вы, – сказал этот человек, спешиваясь. – Заждался вас.

– Как могли, Устине, – ответил Бутков и что-то поднял с земли.

– Куда подадимся теперь? – спросил серебролюбивый охранник.

Устин отвязывал беспокойно заржавших коней.

– Сам знаешь куда, человече, – сказал Бутков. – А тулуп свой ты скидай.

Он протянул мздоимцу небольшой кошель. Тот принял его, обрадованный, и переспросил:

– Чего?

– Тулуп скидай! – рявкнул Бутков.

Недоуменный охранник решил, что спорить не время, снял с себя одежду и положил на землю. Потом побежал в лес, то и дело оглядываясь.

Остяк встрепенулся, готовый тоже убегать в темноту, но вожак разбойников в миролюбивом жесте вскинул руки и спокойно произнес:

– Успокойся, паря. Тебя, молодого, и этого блаженного-немого мне жалко. Поезжайте пока со мною, а там видно будет, куда дальше двинешься. Авось расскажешь еще до конца свою историю… И мне, и немому тоже.

Юноша не ответил, но и не убежал.

Поднимаясь на коня, Бутков добавил:

– Вам с безъязыким вдвоем ехать, ну да коняга отдохнувший, не отстанет. А ты, паря, тулупчик подбери, на себя накинь – не то обмерзнешь.

Поколебавшись, парень сделал, как ему сказали.

Не теряя времени, пятерка всадников на четырех конях поспешила от Сургута прочь.

Недобрая ватага теперь держала путь к укрытию, в котором подельники Буткова спрятали его добро. Юноша по имени Волк держал поводья; немой мужчина сидел сзади, приобняв его за талию. Не давая передыху ни себе, ни лошадям, гнали до самого утра. Только когда на горизонте забрезжил рассвет, остановились, чтобы немного поесть и смежить веки – буквально на два часа.

Людей Буткова звали Михаил и Устин. Михаил – тот, кто вызволил их из темницы, – был молчалив. А вот с Устина, по мере того как компания отдалялась от Сургута, все больше сходила робость. Он оказался человеком словоохотливым. На привале, когда Волк из жалости протянул кусок хлебной лепешки сидевшему в стороне неприкаянному безголосому бедняге, Устин усмехнулся и произнес:

– Эй, парень! Когда он захочет помочиться, портки ему тоже ты станешь снимать?

Бутков, в задумчивости подпиравший рукою щеку, криво усмехнулся и заметил:

– Не злословь. Немого жизнь уже обидела… А у парня сердце мягче, чем кажется с виду.

– Мы тут все добросердечные, – не унимался Устин. – Заботимся о немощных, хлеба на них не жалеем…

Волк слушал их, внешне оставаясь невозмутимым, но внутри затаил на насмешника злобу. Он успел ощутить раскаяние за то, что так запросто, как на духу, выложил в застенке свои сокровенные помыслы – тогда, в ожидании приговора, общность судеб побудила его открыться соседу, да и хотелось выговориться хоть напоследок. Теперь юноша чувствовал себя униженным; оставалось уповать, что его смог хорошо расслышать только немтырь, который, конечно, не в счет.

– Безъязыкий он, но не немощный. За хлеб отплатит, – проговорил Бутков. – А ты, Устине, вижу, взбодрился; побудь настороже, пока мы прикорнем.

После недолгой передышки снова двинулись в путь. Волк временами думал с тревогой, что немой позабудет за него держаться и упадет с лошади. Не таясь, они выехали к Оби и ехали по-над берегом, держась между водой и громадным, тянувшимся бесконечной полосой лесом. На противоположном берегу видны были деревья, украсившие себя золотом и багрянцем, но Бутков и его спутники ехали рядом с вечнозелеными, высокими елями.

К досаде Волка, говорливый Устин неотступно держался подле него. Почему-то ему вздумалось, что в молодом человеке он нашел себе благодарного слушателя.

– А ты знаешь, браток, я ведь в Бога не верую, – говорил казак горячо и громко; своими остроконечными усиками он походил на жука. – Тебе меня не понять – вы Бога не знаете, у вас за святыню деревья и камни, да вот реки…

– Хорошо могу тебя понять, – пробормотал Волк, но встречный ветер унес его слова.

– Ну да я тебе все расскажу, как могу. Внутрях зудит, хочу перед тобою открыться. Тебе да вот немому – вы-то меня уважите, перечить не станете…

Обь лениво несла свои воды. Тихо здесь было, если бы не пятеро мужчин на четырех разгоряченных скакунах. Чувствуя на своем затылке дыхание безъязыкого бедолаги, Волк глядел перед собой. Тяжелая, мутная, почти бредовая речь Устина падала ему в голову, как сыпется с мертвого дерева труха, которую прежде удерживала на месте только память.

– Вольным человеком был я смолоду, – говорил Устин. – Много гулял в юности, с одной широкой дороги носило меня на другую, пока у Волги-матушки не пригрелся на груди. Ну, всю жизнь свою по годам тебе расписывать не буду, хотя ты и рад бы послушать, верно? Оттуда я пошел на службу к Максиму Яковлевичу Строганову, в его вотчину на Чусовой. У него-то я и познакомился со своим… просветителем. Знаешь, что такое Англия? Почем тебе знать! – не ведаешь, какие бывают на свете страны. Оно, может, и к добру. Из Англии был ученый Джон. Сухонький такой, с обхождением, одет всегда опрятно, в чудную свою одежонку.