Пока мама носила меня под сердцем, Ирико был с ней очень нежен. Наши мужчины никогда не окружают жен такой заботой, и во время беременности тоже. Но когда я родился, все переменилось.

Отец стал избегать свою жену, плачущего и кричащего сына, стал уходить от деревни в снег, в темноту, в холод. Старый Килим, приглядывавший за четой, как-то подошел к нему на разговор. Хотел разузнать, что случилось – или не мила больше ему избранница? Отец был сам не свой, выслушал его молча, а после с кривой усмешкой произнес:

– Беду я вам накликал.

Тревогой кольнуло сердце Килиму, но отец переменился в лице, небрежно махнул рукой и добавил:

– Глупо говорю, не обессудь. Просто сын у меня родился – дивно это, и все не могу взять в толк… А, пустое! Благодарю за заботу. Все у нас будет хорошо – любим друг друга.

Килим, однако, продолжал украдкой наблюдать за молодыми и видел, что между ними ничего не исправилось. Мама до чего-то догадалась, переживала, а Ирико постоянно от нас уходил – размышлял, готовился, он один только знал, к чему. Когда потеплело и вскрылись ото льда реки, он, никого не предупредив, ушел. Насовсем ушел, но роль, которую он сыграл в моей судьбе, на этом не закончилась.

Мама ужасно испугалась, ничего не понимала, плакала. Любила его очень. У нее даже пропало тогда молоко, и грудью меня кормила другая женщина, недавно родившая дочку. Мужчины ушли искать отца по окрестным лесам – заблудился ли, попал ли на когти свирепому зверю – но он уже был далеко.

Про мое детство, про то, как мы с мамой жили дальше, надо, пожалуй, рассказать отдельно. Странно выходит – пытаешься вспомнить важное, а на ум приходят разные мелочи. Вот как те грезы мои, с которых я начал. Помню, как впервые в жизни увидел морковку – в руках у мальчика, он ее грыз, не откусывая, и улыбался. Или как упал на корягу, оступившись в высокой траве, и повредил плечо – когда падал, время, готов поклясться, замедлило свой бег. Еще вот, как я малой своими шутками доводил маму до хохота – хотя, сейчас понимаю, она больше притворялась, чтобы меня же порадовать. Или вспоминается что-то стыдное… Сейчас все чаще вспоминается стыдное, пустое. Как будто настоящий я потерялся, рассыпался, и как его теперь собрать?

Утомился я говорить, да и спать охота. Расскажу дальше завтра – если захочу. Впредь не стану трепать языком в такой поздний час.

Когда говорю, образы прошлого встают перед глазами, как наяву. Уж позволь, половлю еще воспоминания. Хорошо, что ты не перебиваешь… У нас не слишком много времени, я знаю; что ж, наш удел решится прежде, чем мои речи успеют тебя утомить.

Там, откуда я родом, ни один день не похож на предыдущий. Честное слово! Постоянно случается что-то новое. Однажды зимой было: олени вышли к нам из леса, будто хотели согреться у наших очагов. Уже тогда я понял, насколько ценно тепло наших жилищ, домов – даже звери могут ему позавидовать! Я играл с птицами, с деревьями, с ручейками, и они отвечали мне. Старый Килим, чья борода не переставала расти, как и его лета, часто наблюдал за моими младенческими играми и улыбался. Когда я чуть-чуть подрос, он начал учить меня мудрости и путям Народа.

Все замечали, что маму изменили мое рождение и исчезновение отца. Раньше она была веселой, простой в общении, легко шагала по жизни. Когда отец ушел, она первое время как бы постоянно пребывала в тихих раздумьях. Даже ко мне, своей плоти и крови, мама оставалась немного безразлична. В самом ли деле она ждала, что отец вернется? Миновал один год, и она погрузилась в материнские обязанности, и даже с чрезмерным пылом.

Ее нрав сделался иным. Теперь ее легко было задеть, она часто обижалась, часто впадала в тревогу по самому незначительному поводу. Еще совсем молодая, она позабыла о вечерних разговорах с товарками, как и о том, например, что прежде любила вкусно покушать. Все ее помыслы сосредоточились на мне.

А я жил, рос и радовался в благом, заботливом мире. Разве можно заскучать на земле, над которой светят звезды?

Жили мы уединенно, человек нас было всего около шестидесяти. Я поначалу думал, что эти шестьдесят и составляют весь Народ (а отец, получается, ушел куда-то за край света). Оказалось, однако, что Народ живет и в других местах, а кроме того, есть люди, говорящие на разных языках.

Обычно один раз в год, в теплую пору наши отправлялись на торговлю. Нам всегда были нужны металлические предметы, например, бронзовые ножи. Несколько возков загружали тем, что было у нас на обмен – в основном меха, но и изделия рук умельцев. Пять или шесть мужчин выходили в дорогу, шли до великой реки Обь, где в тайном месте их ждали спрятанные лодки. Оттуда по воде они добирались на торжище, куда сыны Народа приходили с четырех краев земли. Там можно было приобрести, чего не хватало в родной стороне, и разузнать, что происходит на свете, о чем говорят люди. Некоторые мужчины – обычно из волостей голодных, захудалых, где про оседлую жизнь и не слыхивали, – просто выменивали меха на пиво и напивались пьяными; об этом я тоже пока не знал.

Когда мне стукнуло четыре годика, к нам приехали татары. Мама отчего-то перепугалась, меня спрятала. Я толком не понимал, что происходит. А было дело так. Татар явилось около дюжины, верхом на конях. Одеты они были совсем не по-нашему – самый главный из них, верхом на прекрасном вороном скакуне, вырядился как богатая женщина, только вот ни одна из Народа не имела столько украшений. Держались и говорили они развязно, их гортанная речь была похожа на крики хищных птиц. Главный татарин, молодой, с лицом красивым и страшным, зашел с Килимом в его дом поговорить наедине.

Говорили они недолго. Спутники мурзы тем временем ждали, положив руки на рукояти своих сабель. Их предводитель вышел в сопровождении Килима, который прямо-таки надулся от гордости. Оказалось, что татарин подарил ему в знак дружбы железный топор и еще пару ценных вещиц. Килим предвкушал, что его и без того высокий авторитет теперь вырастет до неба; о чем же они держали речи с мурзой, никому не объяснил. Видать, важное было дело, не всякому по уму.

Мурза вскочил на своего коня, и товарищи подали ему другой гостинец: кулек с татарскими сладостями. Несколько детей, стоявших поодаль, во все глаза глядели на чужаков. Ухмыляясь, татарин горстью зачерпнул из кулька и бросил сласти детям. Они в восторге принялись поднимать с земли и есть чудесное угощение. Татарин захохотал и бросил в них еще горсть. Потом свистнул, и всадники, сорвавшись с места, ускакали прочь так же быстро, как и приехали.

Я потом спросил у мамы, почему мне не позволили поглазеть на гостей, как другим детям, – я ведь и без подарка остался. Мама посмотрела на меня долгим, неотрывным взглядом и сказала:

– Нельзя, чтобы тебя видели, сынок, – но не объяснила, почему.

Ну и гордился после того случая Килим!

Старого Килима я любил, да и он ко мне привязался. Считал себя ответственным за мою судьбу: ведь это он когда-то маму с отцом соединил. А я слушал его рассказы охотнее, чем другие дети. Говорит он, бывало, про багатуров, про славные деяния прошлого, а на себя нагонит такой важности, будто сам все видел. Старейшина делился со мной сокровенными тайнами: про небо и землю, и про великое дерево, что их соединяет. А еще – про реку, текущую прямо в подземный мир. Шаман может туда спуститься на своей лодке, чтобы вернуть восвояси болезнь, даже выпросить у подземных духов душу умирающего, и потом подняться обратно…

– Шаман – это тот дядя, который весной и осенью поет песни на празднике?

Килим кивнул и ответил:

– Да. Кроме него, есть и прочие – в других краях.

– А правду ли мне сказали… – задумчиво произнес я, – что шаман когда-то дал имя моему отцу?

Килим вздохнул.

– Да, это правда. С кем ты говорил об этом?

Но я вместо ответа задал еще один вопрос:

– Мне тоже должен дать имя шаман?

– Нет, почему же? Твое детское имя ты получил от мамы. Потом, когда ты немного подрастешь, старейшины дадут тебе твое истинное имя, и я буду в их числе. Веди себя хорошо, не то назову тебя Навозным жуком или еще похуже!