И все же отец почему-то оставил нас… Я долго еще размышлял, не один день, и предвкушение особенной будущности во мне смешалось с чувством вины перед мамой.

Но на следующий год я к русским не поехал. Мы не выплатили ясак. Вместо этого князь Воня, собрав четыре сотни бойцов, опять пошел на чужеземцев войной. Его разбили наголову. Еще через два года русские – уж и самым непонятливым стало ясно, что они пришли надолго, – устроили на реке Кеть крепость, правящую всей округой.

Великие перемены, которым предстояло произойти, не суждено было увидеть старому Килиму. Он скончался без мук, во сне. Присутствовать при его погребении могли только те, кто знал усопшего особенно близко; среди прочих старейшины пригласили и меня, памятуя, что Килим любил меня как родного внука.

Тело Килима несли на носилках двое мужчин. Я шел рядом и удивлялся: Килим лежал, словно живой, только опустил веки, чтобы подремать. Неужели он больше не откроет глаз, не заговорит? Куда ушла вся мудрость Народа, хранимая им так бережно – неужто рассеялась, умерла вместе с ним?

Один из старейшин при мне сказал другому:

– Он все говорил, что в последний путь его должен проводить тархан Азат, которого он звал побратимом. Просил, чтоб за ним послали.

Второй только отмахнулся:

– Килим слишком крепко помнил добро.

Мы дошли до рощи, где намеревались предать земле Килима вместе с необходимыми в краю мертвых вещами – в носилках рядом с телом лежали распоротая шапка, затупленный нож, продырявленная берестяная посуда. Лица собравшихся были напряженными, хмурыми… Потеря потерь, конечно, но многие здесь, как мне показалось, думали не только об умершем старике. С трудом раскрывая лопатами мерзлую землю, чтобы та приняла Килима, они помышляли о собственном будущем. Что нам готовят грядущие годы?

Тут был и шаман. Он выглядел точно так же, как в моих самых ранних детских воспоминаниях: лицо такое, что и не скажешь, лет тридцать пять человеку или пятьдесят, или что-то посередине. В его волосах не было седины. Несмотря на промозглую погоду, на нем была надета только подпоясанная кушаком накидка из необычной голубой ткани, вышитая чудесными изображениями зверей и птиц. Прощаясь с Килимом, он пропел песню.

У меня пересохло в горле, и больше я не желаю говорить сегодня. Времени остается мало, но и повесть моя подходит к концу; я успею завершить ее завтра.

Только скажу еще о той песне. Она тогда взволновала мою душу, я хорошо запомнил ее и порой повторял про себя, когда вспоминал дорогого мне старика. Фрагмент из этой песни я, как мог, переложил потом на русский язык. Наверное, в моем неумелом переводе у нее не будет той силы, какую она имела в час прощания. Во мне же она навсегда соединилась с морщинистым лицом мудрого Килима, которого мы засыпали землей, с шумом ветра в ветвях той рощи – в глубине родной стороны.

Вот часть пропетой шаманом песни:

В Сургуте, крупнейшей восточной крепости Русского государства, в темнице под стражей сидели трое мужчин, дожидаясь воздаяния за совершенные ими лихие дела. Темница эта, собственно говоря, представляла собой несколько каморок в дальнем углу большого склада. Окон здесь не было. Узкий коридор перегораживал стол, за которым сидели охранники, сменяя друг друга. В положенное время они приносили заключенным еду и питье, подавая их через особые окошки в дверях, обычно закрытые ставнями снаружи. В комнатке по правую сторону коридора сидел Иван Бутков, прожженный вор, разными путями присвоивший себе в Сибири немало добра, предназначавшегося для царской казны. В двух комнатках напротив – молодой остяк-самоед, на удивление хорошо говоривший по-русски (хотя и со своеобычным выговором), и человек с отрезанным языком – вернее всего, неудачливый разбойник. Назавтра их должен был судить воевода, отлучившийся из городка по делу. Возможно, всех троих ожидала петля.

За несколько дней взаперти, коротая время до суда и наказания, самоед вдруг принялся рассказывать историю своей жизни сидевшему через стенку безответному соседу. Говорил одному – может, как раз потому, что тот не мог нарушить тишину, – а Бутков тоже стал прислушиваться. Охранник велел парню сидеть тихо, так что тот замолкал, когда слышал из коридора приближающиеся шаги, но свой рассказ продолжил, только сделал голос тише. Ну да у Буткова был хороший слух. А и любопытным оказалось услышанное! Хотелось Ване дослушать, чем все закончится, и как соколика к ним, висельникам, занесло. В последний вечер юноша (если верить его словам, полукровка) должен был поведать самое главное. Наверное, думал перед смертью душу раскрыть, как на исповеди. Хотелось Ване его дослушать, но на будущность у него был другой расчет.

Вскоре после того как снаружи стемнело, кто-то вошел с улицы и поздоровался с охранником. То был не часовой, пришедший сменить товарища на посту, а человек Буткова. Ох, длинны же были руки у Ивана, и много они загребли мехов, серебра и драгоценных каменьев! Падок на мзду оказался сторож. Он согласился освободить узников, вместе с ними утечь из Сургута на вольницу, а там за услугу его ждала щедрая награда.

Охранник отпер сначала дверь Буткова, а потом, по его знаку, и остальные две. Немой, высокого роста человек с нестрижеными волосами и рассеянно блуждавшим взглядом, вышел в коридор неспешно, словно ждал как раз такого поворота событий.

– Вылезай, паря, утекаем вместе! – нетерпеливо сказал Бутков. – Отвел ты мне душу своими речами, за то спасу тебя.

Недоверчиво озираясь, остяк вышел из своей каморки. Бутков воззрился на него с удивлением. Парень ни ростом, ни статью не походил на низеньких самоедов; глаза его были слегка раскосые, как у татарина, но в общем его можно было вполне принять за русского. Или наврал, что сам из здешнего ясачного люда? Но нет, речь-то у него с чудным выговором…

Выйти из-за закрытых дверей было одно, выбраться из крепости – другое. Сургут окружен частоколом, ворот есть двое, и на них неусыпная стража. Всех не подкупишь. Сообщник Буткова пошел на хитрость: накануне, входя в городок, предупредил часовых, что его послали за подмогой для собиравшего ясак отряда. Только бы часовые не узнали, не обратили внимания на лица уходящих, не припомнили про тех, кто был заперт в ожидании воеводского суда! Не то – придется драться и бежать, а далеко ли убежишь?

Выходя на улицу, Бутков отметил про себя, что на парнишке надеты только суконная рубаха и портки. «Зачем с собой его волоку? Эх, сам себя погублю по беспримерной моей доброте», – подумал он.

Над Сургутом лежал полог темноты – смеркалось в ту пору быстро. В городе-крепости, помимо множества одноэтажных жилых и хозяйственных построек для стрельцов и казаков, находились воеводский двор и церковь. Город защищали четыре башни и частокол; все постройки здесь – деревянные. Сургут спал, но спал чутко – две сотни воинов готовы были, если придется, отражать нападение врага.