Конда пожал плечами.

– Говорю же, после князя я – набольший человек в городке. Кому принимать вас в его отсутствие, как не мне?

– Князь нынче не здесь? – переспросил Бутков.

– Он вернется через четыре дни, как раз накануне праздника. Днем он будет молиться богу Раче в святилище вместе со своими витязями, а ночью там останутся только жрецы, чтобы воздать Раче хвалу и принести ему подношения. Их будет всего несколько, и они не воины; тогда вы легко возьмете идола, золота почти в человеческий рост.

Видя, что глаза Буткова загорелись алчностью, Конда поспешно добавил:

– Пойду я. До скорой встречи!

Проводив его взглядом, Устин что-то неразборчиво пробурчал себе под нос, а потом снова пристроился на лавочку – досыпать после многих дней в дороге. Волк последовал его примеру.

Во второй раз юноша проснулся уже около полудня. Бутков со товарищи давно покончили с обильным завтраком, в чем особенно усердствовал немой, – глядя на него, трудно было понять, как столько съестного умещается в таком худом теле.

Первой мыслью Волка было: где сейчас его Искорка, все ли с ней в порядке? Бутков и остальные не выходили пока на улицу. Михаил, выглядевший настороженным и мрачным, опять о чем-то шептался с Иваном Степановичем. Устин убивал время, неустанно проводя по точильному камню ножом, хотя лезвие и без того было острейшим. Увидев, что Волк поднялся, Устин ухмыльнулся и попытался его поддеть:

– Выспался, паныч? Как перинка-то, не тверденько тебе почивать? Головушка не болит?

Но Волк не обратил на его болтовню никакого внимания.

Прошел час, два. Конда все не появлялся.

Михаил с недобрым лицом произнес:

– Не пустят ли красного петуха нам сюда? Взять нас тут – легче легкого!

Бутков оглянулся на него и бросил:

– Гей, Михайла, я думал – ты не из боязливых. Сказано же – мы воеводины люди! За нами сила русского царя!

– С воеводой у здешних князьков не всегда мир да дружба, – заметил Михаил. – Бывает, что и огрызаются те, кто ясак не хочет платить. Но поверим твоему… дружку.

Скоро пришла Севеда, принесла обед и еще воды. Она была не одна. Рядом с ней – или, вернее, чуть позади нее, как бы прячась за ее широкой фигурой, – держалась молодая девушка.

Со слов Конды Волк почему-то решил, что его племянница – совсем еще дитя. Но этой девушке (Волк сразу догадался, что говорил купец о ней) на вид можно было дать лет пятнадцать.

Когда Севеда поставила поднос на стол, Бутков поблагодарил ее на русском языке. Та не ответила. Тогда он произнес на ломаном татарском:

– Мы рады угощению, но еще больше рады видеть вас.

– Рахмат, – сказала Севеда и добавила на чистейшем татарском языке: – Я нехорошо знаю чужие языки, в отличие от нашего господина.

Заметив вопрос, читавшийся во взгляде Буткова, Севеда произнесла:

– Это хозяйская племянница. Я попросила ее помочь, нести все одной несподручно… Ее зовут Илина.

«Илина, – повторил про себя Волк. – Необычное, красивое имя».

Его внимание сразу же привлекла незаурядная внешность девушки. Ее волосы были выкрашены в рыжий цвет хной, которую Конда привозил издалека – как он объяснял, волосы девушка красила в память о матери, его сестре. Это была большая редкость в том краю, хотя татарские вельможи хну знали и иногда использовали для красоты: обычно чтобы нанести рисунок на тело женщины. Необычный цвет Волка восхитил и заинтересовал, но не только он. У девушки был светлый, слегка бледный цвет кожи, по-восточному немного раскосые глаза, но не такие, как обычно у остяков; вообще на дядю она была совсем не похожа.

Выражение ее лица все время казалось чуть недовольным или печальным, на нем была написана девическая робость, и вместе с тем в глубине ее глаз угадывался огонек лукавства, своеволия. Севеда ведь сказала неправду: это девушка упросила, чтобы пойти с ней, – она хотела поглядеть на чужеземцев, и сердобольная домоправительница ей не отказала.

Волк заметил, кстати, что при звуках ее имени – «Илина» – сидевший в углу немтырь внезапно вздрогнул, весь подобрался, как будто вспомнил нечто важное. Не укрылось от него и то, как Бутков украдкой сделал знак Устину: мол, не смей выкинуть какую-нибудь шутку. Тот попытался изобразить смирение и благодушие, но ему мало удавалось.

Девушка взяла с подноса глиняные чашки с подогретым молоком и с легкими поклонами подала их мужчинам. Последним она поднесла питье Волку. Когда тот, благодарно склонив голову, принял из ее рук чашку, их пальцы соприкоснулись. Это мгновение было подобно тому, как если бы неожиданно для себя юноша поднес руку к огню. Острое, горячее чувство пробежало по его венам. Удивляясь самому себе, он попытался скрыть свое смятение, но теперь глядел только на девушку неотрывно. А Илина с ее почти детским лицом – лицом на что-то обиженной девочки – опять спряталась за необъятной спиной своей тучеподобной опекунши.

Как раз тут со двора вошел Конда. Он лучился самодовольством, которое при виде юной воспитанницы сменилось на крайнюю досаду. Он резко произнес, чуть не выкрикнул слова на своем языке, и Севеда с девушкой поспешно удалились из комнаты. Уходя, Илина оглянулась и бросила на Волка быстрый взгляд.

Конда с досадой во взоре оглядел мужчин, но быстро успокоился, сел за стол подле Буткова.

– Твоя племянница – прекрасный цветок, – сказал Бутков.

– Непослушный цветок. Все не сидится ей… – произнес Конда. – Девочка не совсем здорова, и я берегу ее как зеницу ока. Но не о ней я пришел говорить.

Конда взял стоявшую на столе чашку, наполнил ее водой из принесенного Севедой бурдюка, утолил жажду и продолжил с явной гордостью собой:

– Я виделся со старейшинами. Все убеждены, что вы – посланники от воеводы. Завтра старейшины придут вас увидеть, выразить уважение; сегодня не все в сборе… Можете не таиться, свободно выходить из дому. Никого не удивило, что вы остановились у меня. Все идет, как задумано, а значит, и золото будет нашим!

– Скажи же ясно, где и как мы его возьмем, – промолвил Бутков.

Конда кивнул.

– Обычно жрецы золотого кумира прячут – даже мне неведомо, где. В праздничные дни его переносят в святилище, оно в лесу недалече. Священная ночь, когда Раче приносятся жертвы, – это время, когда его легко можно захватить.

– Приносятся жертвы? – повторил Бутков.

– Ну да, перед идолом сжигают еду, таков наш обычай… А вот еще – ваши лошади в загоне с моим скотом. Я велел работникам, чтобы их держали наготове. В ночь праздника вы нападете на капище, возьмете идола, положите его на возок – и утекайте! Золото потом расплавим и поделим по уговору.

– Что за уговор такой? – спросил Устин.

– Почтенному Конде третья часть, – сказал Бутков.

– Да, так, – подтвердил остяк, поглаживая свои усы.

– И мне третья часть, – продолжил Бутков. – А остаток разделим еще на три части. Одну тебе, Устин, одну Михайле, третью вот парню да Ваське на двоих.

Прикусив нижнюю губу, Устин крепко задумался.

Испытующе глядя на Конду, Бутков проговорил:

– Лучше мне вот что растолкуй. Ты человек большой, у тебя есть преданные люди. Почто тебе со мной сговариваться было? Умыкнул бы сам того божка, и добычу делить не надо.

Конда скрестил руки на груди.

– Вижу, куда ты клонишь. Говорю тебе прямо, Иван: мои работники из местных боятся идола, боятся Рачу. Да, есть у меня люди преданные, есть и люди лихие, кто ради золота готовы сделать все. Но хантэ, остяки ни за какую плату не пойдут брать идола. Они верят в силу Рачи, в то, что бог по прошению жрецов творит чудеса. Я мог бы нанять банду татар… Они бы сдюжили, но меня могли предать. Нет, лучше вас мне не найти товарищей. А от такого сокровища и третьей части довольно.

– Раз уж идол для ваших людей так важен, – медленно произнес Бутков. – Тогда, верно, его пропажа вызовет великий гнев…

Конда покачал головой.

– Ты их не знаешь, как я. Если идола у них отнимут, они, вернее всего, впадут в уныние. Решат, что чем-то прогневили бога Рачу, и тот оставил их без своего попечения.