Прошло с десяток томительных минут, и в двери резко застучали чем-то металлическим. Посыпались разбитые стекла. Вдоль вагона, по окнам полоснула пулеметная очередь.

– Все выходи! – раздался громкий повелительный крик. – Эй, чекисты, если не будете сопротивляться, дагую всем жизнь! Выходи!

Среди сотни голосов узнал бы теперь Сибирцев этот пронзительно-картавый голос.

Темный, казалось, вовсе безжизненный вагон стоял посреди перегона. Ни проблеска, ни звука. И это, видимо, смущало нападавших.

Вагон их был один – это понимали и Сибирцев, и Михеев, и все остальные. Иначе уже давно заговорили бы «максимы» моряков.

Наконец двери в тамбуры взломали с обеих сторон, одновременно, распахнулись двери в сам вагон, и тут же разом ударили пулеметы чекистов. В тамбурах – вой, проклятья, выстрелы вслепую. Сдвинув штору разбитого окна, Сотников дал очередь вдоль вагона из ручного пулемета. В нападавших полетели гранаты, освещая короткими вспышками взрывов изломанные фигуры всадников, вздыбленных среди сугробов лошадей. В низкое небо взвились ракеты, бледным светом озарив ненадолго поле боя. Пулемет снаружи решетил вагонную стенку. Вскрикнул раненый. Взрывом гранаты, влетевшей снаружи в купе, вырвало дверь. Еще вскрик.

Бой кончился неожиданно.

– Все на площадки! – тихо приказал Михеев, и, подхватив пулеметы, чекисты метнулись к тамбурам. Сибирцев осторожно отодвинул плотную штору и выглянул наружу. Никого. Темно, ничего не видно. Возле уха тонко свистнула пуля, впившись в стенку.

– Что там? – шепнул сзади Михеев.

– Они где-то рядом, но боятся.

– Надо выбираться.

– Тут трупов навалом.

– Дать еще ракету?

– Погоди…

Где-то рядом послышались сдержанные голоса. Слов было не разобрать. Говорившие находились в торце вагона, а он глухой – не достанешь. Гранату бы туда.

– Пусти, я погляжу, – Михеев потеснил Сибирцева.

…Есть предчувствие. Есть. Может быть, шорох какой услышал Сибирцев, может, движение воздуха. Он резко пригнул Михеева, распластав его на полу, и прижал собой сверху. И в тот же миг, опаляя глаза, в тамбуре, в двух шагах всего, громыхнул взрыв гранаты.

Жгучая игла впилась в плечо Сибирцеву, и через миг по всему телу стала растекаться жаркая волна усталости. Он попробовал приподняться, но не смог – руки не слушались. Где-то далеко, он слышал будто сквозь толстый слой ваты, затарахтели палкой по длинному забору, кто-то кричал, толкал его, а он медленно погружался в сон, сладкий, упоительный. Но опять его толкали, кидали на качелях, и к горлу подступала тошнота. Он с детства ненавидел качели.

Потом он различил песню. Кто-то негромко напевал: «Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалече…» Старая сибирская песня. И голос грустный, знакомый. А чей?.. Сибирцеву очень хотелось пить, и он шевельнулся, открыл глаза.

Было светло. Из зыбкого тумана проступила вагонная полка, потом лицо Михеева. Он сидел напротив и, сжимая ладонями забинтованную голову, тихо напевал, словно стонал. Поднял глаза, встретился взглядом с Сибирцевым.

– Пить…

– Ну, слава богу, пришел в себя, – Михеев хотел улыбнуться, но лицо его скривила боль. – На, дорогой, пей.

Сибирцев сделал короткий глоток из кружки, вода пролилась по подбородку, затекла на шею. Его все покачивало.

– Что? – выдавил он с трудом.

– Спи. Мы свое сделали, – медленно расставляя слова, сказал Михеев.

– Ребята…

– Сотников тяжелый. А трое моих совсем… Отбились мы. Кончили Дыбова. Спи, спаситель мой.

– Спой.

– Спою… «Эй, баргузин, пошевеливай вал…»

…Поезд замедлял ход, он подходил к Верхнеудинску, маленькому забайкальскому городку.

Поздним вечером в жарко натопленную приемную члена коллегии ВЧК вошел высокий, слегка сутулый человек в черном полушубке и мохнатой сибирской шапке. Оглянувшись и сняв шапку, он подождал, пока миловидная большеглазая секретарша примет пакет у стоящего возле нее курьера, распишется в толстой тетради, и затем коротко кивнул:

– Здравствуйте. – Голос у него был негромкий и низкий, с хрипотцой, вероятно, от давней простуды.

Секретарша с интересом посмотрела на него и, приняв мандат, внимательно прочитала.

– Здравствуйте, – с теплой улыбкой, осветившей ее осунувшееся лицо, произнесла она. – Наконец-то! Что ж это вы так задержались, товарищ Сибирцев? Вас еще позавчера ждали. Мартин Янович все время спрашивает. Садитесь, я доложу.

Но Сибирцев продолжал стоять, только положил на стул шапку да тощий вещмешок.

– Вот ведь незадача-то… – сказал он, переминаясь с ноги на ногу и растирая широкой ладонью глаза. – Заносы по всей дороге. Думал, вовсе застряну. Двое суток то пути расчищали, то дрова рубили. Мне – куда ни шло, – он усмехнулся, – бог силушкой не обидел, а там публика была всякая… Стоны, слезы… Пробились, однако. Так вы уж доложите, пожалуйста.

– Скоро закончится совещание, а вы пока отдохните. Можете раздеться – у нас тепло, и садитесь вон поближе к огоньку.

Сибирцев взглянул на раскаленную «буржуйку», поежился и сел на короткий диванчик, вытянув длинные ноги и откинув на спинку голову. Прошептал: «Благодать…» – и через мгновение уже спал.

Входили и выходили люди, приносили пакеты, срочные документы, громко докладывая о своем прибытии. Секретарша их строго останавливала и, прижимая палец к губам, указывала на спящего. Те переходили на шепот и понимающе кивали.

Как всегда, вихрем ворвалась, стуча подковками сапог, курьерша Генриэтта – личность восторженная и самостоятельная, поклонница нового искусства, в котором она, однако, как все полагали, ровным счетом ничего не смыслила. Черные ее волосы, подстриженные под Анну Ахматову, выглядывали из-под пухового платка.

– Симочка! – еще с порога воскликнула она. – Достала пропуск на «Канцлера и слесаря»! Знаешь, кто автор? Сам Луначарский! – И не обращая внимания на предостерегающий жест секретарши, продолжала так же громко: – Ты себе не можешь представить, идет всю ночь, целых пять часов подряд! Уж и не знаю, как выдержу! Как выдержу?! Ты чего это? – удивилась она вдруг, снизив тон.

– Человек же спит. Неужели не видишь? Тише!

– А кто это? – Генриэтта капризно скривила губы.

– Какая тебе разница? Устал человек. Ехал издалека.

– А-а… А еще мне обещали завтра на «Мистерию-буфф» Маяковского. Это – у Мейерхольда. У него, говорят, там прямо с потолка прыгают! Представляешь?

– Нет, не представляю, – нетерпеливо поморщилась секретарша. – Ну, что у тебя?

– У меня?.. Да, вот же пакет! Феликс Эдмундович велел твоему начальству, – она кивнула на кабинет, – ознакомиться и в десять к нему.

– Давай распишусь. Только не шуми, бога ради…

– Слушай, Сим, а может, пойдешь со мной? Пробьемся как-нибудь?

– Не могу, мама болеет… Да и сама что-то неважно себя чувствую.

– Ну, как хочешь, я ведь по-товарищески. Прямо не представляю, как выдержу, как выдержу!

– Выдержишь, – засмеялась секретарша. – Иди уж, да не топай, как солдат…

Звонили один за другим телефоны, секретарша, поглядывая на Сибирцева, негромко отвечала в трубку, записывала сообщения, выясняла, где и какие предстоят совещания. Все было срочно, экстренно. В десять – у Дзержинского, в одиннадцать – в Наркомюсте, потом требовалось обязательное присутствие Лациса в Наркомпросе, на деткомиссии… И так каждый день. Можно подумать, что Мартин Янович всесилен, как бог, и без него никто не мог обойтись, сам решить свои вопросы. А он опять сегодня не успел поесть. Вот уже третий час сидят, дымят. Там, в кабинете, хоть топор вешай.

Секретарша поставила на пышущую жаром «буржуйку» чайник. Подумала, что перед очередным заседанием успеет хоть чаем напоить Лациса. Машинально протянув ладони к печке, она долгим материнским взглядом посмотрела на спящего Сибирцева и вздохнула: «Вот ведь какой здоровый мужик, и симпатичный еще, а выглядит стариком – так умаялся. Интересно, сколько ж ему лет? Под сорок, наверно… Виски седые. И позу выбрал неудобную, спит, прямо не дышит…»