Лешаков вышел наружу и стоял, разглядывая лесных бандитов и поглаживая дикую свою бороду.

«Хозяин» легко спрыгнул на утоптанный снег, потрепал жеребца по холке, приказал, не оборачиваясь к остальным, накрыть его попоной и, поигрывая витой плетью у голенища сапога, с ухмылкой пошел навстречу старику.

– Ну, стагый колдун, что это ты ни свет ни загя в сагае возишься? А? Золотишко щупаешь? Все хитгишь, стагик, да я похитгее буду… Эй! – он обернулся к своим. – Гляньте, что у него там!.. Ну, колдун, пгиглашай в дом! Ставь самогонку, угощай догогого гостя.

«Проскочили или нет? – металась мысль. – Должно, проскочили, успели… А то дак иной разговор был бы…»

Прибывший по-хозяйски оглядел избу, пристройки, мельком взглянул на следы санных полозьев, избороздивших двор.

– Кто был? – неожиданно резко крикнул он.

– Дак кто был? – Лешаков равнодушно пожал плечами. – Ездют разные. Чай, дорога никому не заказана… Кум был…

– Что это, твой кум о двух санях нынче ездит? Не кгути, колдун, а то богоду запалю, ты меня знаешь!

– Воля ваша. Были с ним шиловские мужики, ехали шибко. Боятся, поди, вашего-то благородия. – От сердца маленько отлегло.

– Нет тут ничего! – крикнули из сарая.

– Ну-ну… Сковогодников! Погляди, куда след ведет.

Один из верховых умчался назад, к дороге.

Вошли в избу. «Хозяин» неторопливо разделся, бросил на лавку щегольской свой полушубок, мохнатую волчью шапку и сел, широко расставив ноги. Был он тонок в талии, ловко сидел на нем френч английского покроя.

– Ну, ставь самоваг, подавай закуски и все остальное. Говогить с тобой буду. И учти, в последний газ, – сказал без угрозы, спокойно, скусывая и сплевывая на пол льдинки, намерзшие на пышных черных усах.

Старик не спеша стал раздувать самовар, поджигая тонкие лучинки, приладил трубу и начал собирать на стол. Громко топоча, вернулся Сковородников, склонился и сказал вполголоса:

– Следы только до дороги, а там пропали. Много езжено, ваше благородие.

– Ладно, – отмахнулся «хозяин». – Эй, колдун, дай моим молодцам самогонки.

Старик принес бутыль самогонки, шматок сала, передал Сковородникову, и тот ушел, хлопнув дверью.

– Садись сюда и отвечай как на духу. Было золото?

– Дак мне ж где знать? – удивился Лешаков. – Может, и было… Сам-то мне не сказывал. По болезни бормотал всякое, нешто упомнишь… Я уж тебе, ваше благородие господин Дыба, сказывал о том. Может, и было. Дак ведь увез он его, поди. Обоз-то помнишь какой шел? По весне-то… При пулеметах.

– А если я пгикажу сейчас обыскать всю твою усадьбу? А? И найду… Знаешь, что я потом с тобой делать буду?

– Оно, конечно, ваша воля. Только чист я. Нет у меня ничего. Вот, – он широко осенил себя крестом, – перед самим господом богом клятву даю. Ничего нет… И знать не знаю. Да ведь искал уж ты не раз, аль запамятовал? Ты сам подумай, ваше благородие, к чему мне золотишко-то? Я тайгой живу, зверем али птицей какой. Отродясь иного греха на душу не брал. А так-то воля ваша…

– Конечно, моя воля, – кивнул Дыба, встал, сделал два медленных шага, резко повернулся к Лешакову и пронзительно закричал: – А воля моя такова, пгоклятый колдун! Сейчас я позову Сковогодникова, ты его знаешь, он спустит с тебя шкугу! Полосками, лоскутками! И солью, солью! И голой задницей на самоваг, чтоб тебя насквозь огнем пготянуло! А? Хочешь?!

Лешаков не вздрогнул, не испугался, только поднял на Дыбу свои дремучие, жарко плеснувшие глаза и медленно ответил:

– Бог – он видит. Все под ним…

– Сковогодников! – срывая голос, завопил Дыба, распахнув дверь. – Ко мне! Все сюда!

Дикой ордой ворвались бандиты, вмиг заполнили избу.

– Взять! – бешено вращая белками, орал Дыба.

Но тут Лешаков выпрямился во весь свой могучий рост, и бандиты замешкались.

– Взять!

– Господи! – старик медленно и торжественно поднял глаза к низкому потолку и снова перекрестился. – Предаю себя воле твоей… Берите, – и вытянул руки.

Его схватили, заломили руки за спину, согнули и повалили ничком на лавку, мигом заголив на спине рубаху.

– Отставить! – приказал Дыба.

Отпустили. Посадили, рванув за волосы.

– Идите вон, – Дыба махнул рукой. – Ну что, стагик? – поинтересовался с усмешкой. – Мои молодцы все умеют. Им не бог, а я все пгощаю. Помни об этом… Хотел я подпалить тебя, да бог твой милостив. Молись ему, спас он тебя сегодня. Молись да вспоминай. Даю последнюю неделю: не вспомнишь – пеняй на себя и на бога не надейся… Все, что обещал, – сделаю, и даже больше. Молить будешь, чтоб твой бог тебе легкую смегть послал, а он не пошлет, нет, пока я сам того не пожелаю. Понял?.. Ну, подавай на стол, обедать буду.

Он ел молча и жадно. Много пил, почти не хмелея, только багровела шея и проступали белые пятна на щеках и лбу. Отвалившись от стола, нетвердо ступая, подошел к окну, выглянул наружу. Во дворе развели большой костер и на двух рогатинах жарили ободранную баранью тушу, отрезая дымящиеся куски. Дыба долго наблюдал за своими молодцами, курил, сплевывая на пол табачную крошку. Докурив, погасил окурок о подоконник и совершенно трезво и даже вроде бы печально посмотрел на Лешакова, мрачно сидевшего в углу под образами.

– Эх, стагик! Дугак ты, кгугом дугак. Может, ты слово какое дал полковнику? Знаю я вашего бгата, вегные люди. Уважаю за то. Так ведь нет уж его, полковника твоего. Отошел. Никому твое слово не нужно. Взяли б мы то золото, поделили б по-бгатски… Не вегишь? Слово чести! И подались бы в Китай, а там и Пагиж… Жили б как люди. Как цаги!.. Да что ты понимаешь?

– Оно, конечно, воля ваша, только куды уж нам от родных-то могил?.. Да и золото где ж взять, коли нету. Истинный крест – нету, ваше благородие.

– А скажи-ка мне, колдун, куда ты ездил на днях? Почему тебя не было, когда я не велел отлучаться? А?

– К свояку ездил, Гераське. Рождество Христово встрел. Заутреню отстоял, можешь проверить. Ты как хошь, да только я от своей веры не отрекался. И Гераська православный, хоть и полукровка он. Вместе были.

– Где ж этот свояк живет?

– А в Верхнеудинске. Я туды завсегда на Рождество езжу. Каждый год.

– И чего это тебя в такую даль понесло? Не понимаю.

– Закон у меня такой, ваше благородие, уж и не ведаю, поймешь ли, нет ли…

– А зачем ты в Шилове вегтелся? В тот день, когда у меня чекиста моего похитили. Мне все известно. Каждый шаг твой.

– Дак сам посуди, ваше благородие, кроме как по тракту и не проедешь. По тайге-то твои гуляют, на сосне вздернут и греха не имут. А по тракту, иначе чем через Шилово, и дороги другой нету.

– Ох, колдун, гляди у меня… Ладно, даю последнюю неделю, а после уж точно, пеняй на себя.

Он стал одеваться, затянулся ремнем, нахлобучил низко на лоб шапку и вышел, не затворив двери.

– По коням! – закричал. Легко вскочил на подведенного к крыльцу жеребца, огрел его плеткой и вылетел за ворота.

Старик Лешаков поглядел вслед, запер дверь на щеколду и тяжело опустился на лавку, обхватив нечесаную голову жесткими, узловатыми пальцами.

Короткий день пересидели в сторожке. Меж двух крупных валунов на земляном полу Жилин развел небольшой костерок, почти бездымный, потому что топилось по-черному, в котелке со снегом натаяли воды и напоили коней, запрятанных в густой чащобе и накрытых попонами, засыпали в торбы овса. Ближе к вечеру поднялся ветер, взметая крутые снежные буранчики: затевалась метель. Она была на руку.

Когда совсем стемнело, вывели коней к дороге, осмотрелись, прислушались – ничего, кроме ветра, шумевшего в верхушках старых кедров, не обнаружили – и тронулись в путь. Во вторых санях ехал Сотников.

Жилин действительно каким-то нюхом чувствовал дорогу. К удивлению Сибирцева, он не торопил коней, ехал спокойно. Но, видимо, уловив недоумение своих седоков, обернулся и сказал Сибирцеву:

– Раньше-то времени нам ни к чему. Поспеем в самый раз… Коней беречь надо. Всяко может случиться.