Тетя что-то тихо сказала кир-Фотису6:
– …До сегодняшнего дня она была для нас утешением. А теперь мы смотрим на нее как на вырытую могилу…
«О чем это она?».
Дорога проходила среди посевов, оставляя море позади. Пшеничные колосья уже потемнели и низко склоняли свои головы в ожидании серпа. На вершине, завершавшей склон, по которому мы поднимались, чернел сосняк.
– Видишь эту рощу? Там мы и перекусим.
Старый Фотис привязал осликов в тени, снял с седел коврики и расстелил их под сосной. Шишки лопались у нас над головами с громким треском. Тетя посмотрела высоко вверх, любуясь деревом.
– Сосна! Сосна! Каким кораблем ты станешь? Куда ты уплывешь?
Она спрашивала так потому, что сосна дает древесину для кораблей.
Какие-то птички порхали в кустах. Я прилег рядом, опершись на локоть, и водил взглядом по зелени перед нами. Виноград уже налился: тут и там поблескивали ягоды. Старик Фотис принес нам в ладонях несколько гроздьев.
– Это наш виноград, тетя?
– Здесь, внизу? Мы здесь совсем чужие.
– …Как бы кир-Фотиса не стали бранить!..
Оба они расхохотались.
– Прохожему тоже принадлежит доля плодов! – сказала тетя. – А малый ребенок и в мешочек набрать может.
Полдник наш состоял из сыра и сухаря7. Старик вынул из своей торбы горсть сморщенных маслин и луковицу и медленно перемалывал их зубами, слегка прикрыв глаза. Жажду мы утолили виноградом. Остатки нашей трапезы сразу же убрали рыжие муравьи. Один из них заблудился и стал торопливо взбираться по моей ноге. Старик Фотис настиг его у меня на колене.
– Не убивай его, несчастный! – воскликнула тетя. – Жизнь прекрасна!
– Прекрасна! Прекрасна! – повторил с глупым выражением лица старик, стряхивая с ладони убитого муравья.
Мы снова пустились в путь. Теперь мы проезжали мимо каких-то оборванцев с густо заросшими бородами лицами, которые стояли в ряд под деревьями и долбили камень на щебенку. По-видимому, перед нами были чужеземцы: на это указывали их шапки, обувь с ремнями и тряпки, которыми были обмотаны их ноги. Тетя бросила им корзину с оставшимися сухарями. Жестикулируя и гримасничая, она говорила: «Берите! Берите! Это – все, что у меня есть. Больше ничего нет». Но те и спасибо не сказали, а большинство даже не посмотрели в нашу сторону.
Старый Фотис принялся колотить животных палкой, которой до тех пор не поднял ни разу. Словно зловоние ударило ему в ноздри, и он торопился проехать быстрее.
– Нечего их жалеть, кира-Русаки, этих курносых! Они детей наших живьем поедали, когда те попадались им в лапы.
– Не верь этому, кир-Фотис! Они ведь тоже христиане. Как и мы: православные христиане.
– Да, разве болгары в Бога веруют?
– Кто это такие, тетя?
– Пленные болгары, сынок. Попали в плен на войне.
– И что с ними делают?
– Заставляют строить дороги, чтобы они зарабатывали себе на хлебушек.
– Их убьют?
– Христос и Матерь Божья! Отправят домой, как только заключат мир с их царем.
– Это они не боятся Бога, тетя?
– Нет! Нет! Разве ты не видел, что они терпят мучения и страдания?
– За совершенные ими же преступления страдают! – вмешался кир-Фотис.
Он не сдавался и с силой плюнул перед собой, желая показать, что его тошнит.
– Они – православные, кир-Фотис! – твердо повторила тетя. – Почитают Иисуса Христа. На родине у них есть семьи, которые кручинятся о них, дети, которые смотрят им в глаза.
– Не хочу тебя слушать, кира-Русаки! Разве ты не знала Анагностиса, сына Лукаса? Он погиб, попав им в руки.
– Этот несчастный умер в плену.
– Вот именно! Всех, кто попадет к ним в неволю, они мучают.
– Замолчи! Замолчи, прошу тебя, кир-Фотис… У нас ведь дети там!
Она имела в виду на Салоникском фронте.
Мы оказались в масличной роще. Деревья смыкались куполом у нас над головами. Цикады трудились своими пилами. На повороте дороги прямо в лицо нам повеяло свежестью. Вода низвергалась струей в деревянную емкость, текла затем в каменный желоб, а уже оттуда падала в водоем. Здесь цикады больше не звенели: крылья мерзли у них от прохлады. Теперь пели лягушки.
– Видишь этот садик? Это – наш, – сказала тетя, указав на полоску поля между камышами, внизу в овраге. – Когда мой Левтерис был со мной, садик был зеленым.
– Теперь поливать его буду я!
– Да сподобит меня Бог увидеть это! И ты – такой же.
Она имела в виду моего покойного отца и всех из нашего рода.
Вспомнить о них было самое время: мы проезжали мимо сельского кладбища. Пара кипарисов, мужской и женский, чернела у церквушки: капли, стекавшие с крыши, помогли им вырасти. Каменная изгородь поросла сверху травой. Я успел заметить, что некоторые плиты отпали от массивных надгробий.
– Поросло травой наше кладбище! – воскликнула тетя. – Парни наши умирают в чужих краях.
– Правильно сказано, кира-Русаки! О стариках Смерть забыла.
Старый Фотис глубоко вздохнул и продолжил:
– Когда-то говорили: «Не тронь меня, Смерть, дай еще порадоваться!» – а теперь говорят: «Приди и возьми меня!».
– Письма от твоего Стилианоса не было?
– Эх, с самого святого Константина ничего нам не написал.
– Еще и месяца не прошло. Не нужно роптать!
– Ты по себе знаешь.
Копыта животных застучали по мостовой.
– Уже подъезжаем, Йоргакис, – сказала тетя.
Каменные ограды скрывали от нас сады. Через решетчатые ворота я успел разглядеть абрикосовые деревья с плодами, стоящие кругом смоковницы и беседки из винограда. У стены журчала вода, которая текла по канаве, проходившей через отверстие, чтобы орошать следующий сад. Деревня пахла конским навозом и жасмином.
– Это – Пиги́.
Мы два или три раза свернули в узких улочках, не встретив нигде ни души. У окрашенных в синий цвет ворот со стрельчатым верхом мой ослик остановился сам по себе.
– Вот и наш домик, – сказала тетя.
Она проворно соскочила с седла, сняла с пояса огромный ключ и обеими руками повернула его в замочной скважине. Ворота застонали в петлях. Старик Фотис отворил изнутри и вторую створку под страшный грохот падавших желез. Не успев спешиться, я оказался на покрытом галькой дворе с множеством цветочных горшков вокруг и виноградными лозами вверху. Тетя отпирала дверь в дом, а собака светло-коричневой масти с белыми лапами теребила ее за подол юбки.
– Убери Белолапого у меня из-под ног!
Я нагнулся, чтобы схватить собаку. Изнутри донесся такой запах, будто отперли старый амбар.
– Добро пожаловать, сынок! – сказала тетя.
5.
Первой пришла под вечер Кариде́на8. Узнав от мужа о прибытии гостя, она принесла ему часть своего ужина в деревянной тарелке с крышкой.
– Да он же вылитый Левтерис, Русаки!
Затем она обратилась ко мне:
– Ну, как, понравилась деревня? Хочешь, найдем тебе здесь невесту?
– Мал он еще, – сказала тетя.
– Конечно, мал. Только-только пробуждает мир и начинает пить из него.
– Дай, Боже, чтобы он всегда чувствовал жажду! Это и есть вечная юность.
Мы поужинали и вынесли скамьи во двор. Моя скамья была устлана заячьей шкурой. Тетя повесила на деревянном штыре светильник.
Не успели мы усесться, как поверх ворот показалось измученное лицо.
– Заходи, Василику́ла. Хочешь чего-нибудь?
– Не могла бы дать мне пару кусков сахара, кира-Русаки? Мой Панайотакис захворал.
– Только послушайте эту молодую мать! Пару кусков! Ступай в дом и сама возьми сахар из коробки – сколько нужно.
– Вот спасибо. Пары кусков хватит: положу ему в отвар.
Уходя, Василикула вложила мне в руку два ореха.
– Тетя! Смотри, что она мне дала! И не стыдно ей?
– Это нам должно быть стыдно, сынок. А у нее на сердце стало легче.