… Я услышал, как по дороге скачут лошади. Вот они остановились у нашего дома. Мама уже спустилась по внутренней лестнице и побежала к коляске. Не успел я полюбоваться лошадями, по которым так соскучился, как уже очутился в коляске, на своем старом привычном месте.

Козмас прищелкнул языком, хлопнул плетью, но вдруг резко натянул поводья. Он смотрел поверх коляски: кто-то сделал ему знак подождать.

Дверца коляски открылась, и дед поставил ногу на ступеньку. Его борода пахла мылом.

– Поеду с тобой, – сказал он дочери.

– Нет, не нужно, отец! Со мной Йоргакис.

Мама резко подняла руку, дав знак извозчику трогать.

– Йоргакис, сядь рядом со мной.

Она указала мне на место отца.

– Козмас! Остановишься у грунтовой дороги.

Я знал это место. Мы уже ездили туда с отцом в солнечный зимний день. Это было самое дикое место на всем побережье. Мы назвали его «Царство Киклопа».

Мама отодвинула штору со своей стороны, обращенной к морю. С другой стороны за нами устремлялись отражения листвы аллеи. Мальчишка, взобравшийся на шелковицу, бросил мне в лицо веточку.

– Мама!..

Глаза у нее были закрыты. Исхудавшая грудь колыхалась под легким платьем. По бледному лицу текли зеленые капли.

На повороте Козмас придержал лошадей: мы догнали похоронную процессию и оказались вынуждены следовать в ее хвосте. Желтое облако ворвалось в коляску. Колеса заскрипели, перемалывая пыль. Нетерпение овладело мной: я испытывал стыд и в то же время возмущение.

– Давай вернемся, мама?

– Опусти свою штору!

Мы оказались в темноте, окруженные страшным скрежетом. Звуки псалмов проникали сквозь верх коляски, словно пели у нас над головами. Конца нашим мучениям не было видно.

Вдруг резкий толчок отбросил наши тела назад: лошади понеслись безудержным галопом. В темном ящике, где мы оказались, эта скачка возмутила меня еще больше. Мама подняла штору с моей стороны, и закат солнца ринулся на нас, зажег уголек на пуговицах моего пиджака, приклеил золотые плиты к кожаным сиденьям. Отовсюду доносился запах лака. Я в ужасе ухватился за маму. В ее темных глазах, больших, как яйца, кружились строем деревья на занавесе огня…

Чуть погодя громовой рев оглушил меня. В глазах у мамы катился целый лес штыков: мимо, навстречу нам проходил возвращавшийся с учений полк. Из песни солдат я успел разобрать, что смерть сладостна.

Галоп прекратился: я понял, что мы поднимаемся по склону холма. Коляска стонала на подъеме.

Мы поднялись наверх. На этот раз закат окутал нас.

– Мама, мы приехали.

– Зови меня «Мария». Ты уже большой.

– Я буду звать тебя «моя Вечная».

– Да! Зови меня так. Так мне нравится.

– Мы приехали, моя Вечная.

Глаза ее сверкнули, будто она нашла то, что искала. Она сошла наземь первая и потянула меня за руку. Теперь под нами было уже море: исполинские скалы, на которых мы стояли, обрывались круто к самой воде. Пропасть была ужасна.

Мама все время держала меня за руку. Ступая по краю, мы подошли туда, где площадка оканчивалась. Море без волн сияло под нами, словно медь, а там, где оно выдыхалось, у скал, вздыбливалось и образовывало кудрявую кромку, всю из золота. Воздух был накален, тишина невыносима.

Хотелось ли мне жить? Или умереть? Я не знал. Я чувствовал, что в тот час это зависело только от моей Вечной. Там, на краю пропасти, я догадывался, что в душе она замышляет нечто ужасное. Дуновение из иного мира, дыхание ночи внезапно заморозили мне лицо. Я закрыл глаза, головокружение качало меня на ногах. Я обхватил маму руками. Мы покачивались туда-сюда, обнявшись: неземное опьянение овладело мной. Тот, кто ушел от нас, был рядом, поднимался из глубин моря и шептал: «Мы приехали, моя Вечная!». Я ждал, что он поднимет нас, взяв за талию, и опустит на пороге дворца, в котором живет…

– Малодушное тело! – сказала вдруг мама презрительно.

Я очнулся от забытья.

– Какое тело?

– Молчи. Я разговаривала сама с собой… Пошли!

Коляска снова поглотила нас. Мама безвольно опустилась на сиденье. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.

– Малодушное тело! Малодушное! – говорила она теперь уже сокрушенно, а из глаз у нее потоками хлынули слезы.

Колеса на спуске скрипели, сдерживаемые насильно тормозами. Козмас ласково разговаривал с лошадьми. Я чувствовал, что тело мое покрылось потом, и одежда липла к нему. Мама вытерла мне лицо своим платком, наклонилась и сострадательно посмотрела на меня:

– Что с тобой будет, когда меня не станет?

– Я умру.

– Нет! Я хочу, чтобы ты жил. Хочу, чтобы ты жил. Дети не умирают. Ты исцелишься!

Коляска выехала на ровную дорогу и остановилась. Козмас спустился со своего сиденья и зажег фонари. Мама, казалось, успокоилась:

– Пожалуйста, не гони слишком быстро, Козмас.

Она взяла мои ладони в свои и привлекла меня к себе.

– У тебя жар. Закрой глаза и молчи.

Тихое покачивание убаюкивало. Я положил голову ей на плечо.

– Моя Вечная!

– Я здесь. Молчи.

– Я же умру, если тебя не станет.

– Молчи!

Душа моя успокаивалась в этой теплоте, я погружался в сладчайшее забытье. Прикрыв глаза, я чувствовал, как свет фонарей коляски оставляет нежность на мои ресницах.

– Ты спишь, Йоргакис?

Я не ответил. Мне нравилось притворяться спящим. Однако, должно быть, я спал! Я не понял, когда меня сняли с коляски, а слова, которые я, как мне казалось, слышал, возможно, были порождением сна. Мама шепотом сказала Козмасу:

– Подожди меня. Вернемся туда. Я потеряла там очень ценную вещь.

– Я поеду и найду ее, госпожа!

– Нет! Нет! Я найду ее сама… Найду ее сама.

Женщина средних лет сидела у меня в изголовье. На голове у нее был черный платок, платье застегнуто до самой шеи. Я закрыл глаза, затем открыл снова: она все еще была там!

– Кто ты? Откуда ты взялась?

– Я – твоя тетя Руса́ки.

– Мама Левте́риса?

– Она самая.

Я повернулся и пристально посмотрел на нее. На пухлом, пшеничного цвета лице сияли два глаза, как у вола: черные, спокойные, испещренные коричневыми точками. Грудь у нее была полная. Она совершенно не была похожа на моего двоюродного брата Левтериса, который вот уже два или три года был моим кумиром.

Я снова закрыл глаза. Этот юноша снова предстал передо мной таким, как в тот день, когда я попрощался с нами: в хаки, с винтовкой в руках, с патронташем на поясе… Однако этот образ тут же исчез.

– Тетя! Ты должна знать! Что с мамой?

Она опустила мне на лоб ладонь – мягкую, как просфорный хлеб:

– Она ушла к мужу, счастливица.

– Умерла?

– Господь ее упокоил.

– Я тоже умру.

– Ты будешь жить. Я возьму тебя к себе.

– Но я же болен.

– Я тебя вылечу.

Она пошла в угол комнаты, порылась в своей суме и вынула оттуда дудочку из тростника.

– Я принесла тебе свирель, на которой играл мой Левтерис в твои годы. А в деревне у тебя будет и его палочка, и его скамейка, которую я выстелила заячьей шерстью, и его собака – Белолапый.

Я поднес дудочку к губам: из нее раздались звуки.

– И талисман на цепочке, который он носил до того, как ушел в армию? – очень робко спросил я.

– И он тоже, сынок. Я приберегла его для тебя.

Какое-то особое тепло объяло мое сердце.

– Тетушка, я люблю тебя!

Я обнял ее за шею.

– … А ты меня тоже любишь?

– Как свет очей моих!

– Очень любишь?

– Разве могу я не любить мою кровь? Сына моего брата?

Она наклонилась над кроватью и поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее были слезы. Она подошла к окну и сделала вид, будто смотрит в него.

– Ты хорошо помнишь моего Левтериса? Он к вам приходил?

– Как же не помню?! Он разрешал мне играть своим ружьем.

Она вдруг повернулась и пристально посмотрела на меня:

– Да ты же – вылитый он! И голос такой же, и глаза!

«Правда? Я похож на него? – мысленно спросил я себя. – Неужели у меня – его голубые глаза и золотые волосы? И когда-нибудь я стану таким же сильным, как он?». Он полюбился моей еще несформировавшейся душе с первой же минуты, едва переступил порог нашего дома. Тогда он носил критскую одежду – ставроге́леко, короткую вра́ку, высокие сапоги, а голова его была туго обвязана черным платком1. А позднее, когда его одели в форму хаки, я восхищался им еще больше: это был уже не юнец, а мужчина! Каждое воскресенье, получив увольнительную, он спешил к нам. Он врывался в дом, словно ветер, источая запах кожи и курама́ны2, которую тут же вытаскивал из ранца на стол и говорил: «Это я принес для Йоргакиса!». Он расстегивал солдатский пояс с медной пряжкой и тоже бросал его на стол. На поясе у него висела кожаная кобура. «Можно посмотреть ее?» – спрашивал я, сгорая от нетерпения. Он вытаскивал оттуда револьвер, одним движением пальца запускал кругом барабан, и пули выпадали ему на ладонь. «На! Держи!». Какое это было блаженство! Мне казалось, будто я сразу же становился намного выше или что сидел верхом на отцовском жеребце. Настоящее превращение! Якумина высовывала голову из-за двери на кухню и бормотала обеспокоенно: «Осторожно, ребята, как бы беды не стряслось!». Левтерис поглаживал свои русые усы, улыбался кокетливо и пугал ее: «Отойди-ка в сторону, черноглазая! Стрелять будем!». Девушка краснела вся до самых корней волос, щеки ее рдели и пылали…