Поэт с сонными глазами вошел на кухню.

— Куда полиция увозит арестованных людей? — спросил я его.

— В полицейский участок… А кого арестовали?

Не решив, стоит мне говорить за нее или нет, я посмотрел на Сылу, и она ответила:

— Моего папу.

— Иди в участок, — сказал Поэт, — повидаться вам вряд ли позволят, но, может быть, дадут какую-нибудь информацию.

— Где находится департамент полиции?

Он объяснил, и мы сразу ушли. Утром я принял душ, но мне все еще казалось, что я пропах мадам Хаят. В тот момент я понял, что стыжусь этого беспокойства, но я не мог от него избавиться.

Когда мы сели в машину, Сыла холодно спросила:

— Где ты был?

— У друга.

Она хмыкнула, больше ничего не сказав.

Департамент полиции представлял собой большое здание, похожее на замок, с забетонированным внутренним двором, где стояли полицейские машины, окруженные железной решеткой. Перед входной дверью дежурили двое полицейских с автоматами. Приблизившись к ним, Сыла сказала: «Извините…», только собираясь спросить про отца, но полицейские не стали слушать. «Не извиняю, — сказал один из них, — убирайтесь отсюда». Я никогда не думал, что человек может относиться к незнакомцу с такой неприязнью, с такой ненавистью. Враждебность в голосе полицейского пугала.

Сыла произнесла: «Мой папа…», но снова не смогла закончить фразу. «Я же сказал, иди отсюда». Полицейский сделал шаг к Сыле, будто собирался ее ударить. Она отпрянула, пробормотав: «Я просто…», но полицейские заорали: «Она еще рот открывает! А ну, марш отсюда!» Я схватил Сылу за руку и потащил за собой. Я прошел между полицейскими. Прежде чем они успели перебить меня, я коротко спросил: «Где выход для посетителей?» Полицейский указал на маленькую дверку в стороне от главного входа: «Туда», затем добавил с той же враждебностью: «Если, конечно, выпустят… Идите».

Я сказал Сыле: «Пошли». Напротив полицейского департамента выстроились рядком кофейни, и я предложил: «Давай подождем там, посмотрим, выйдет ли твой папа».

Эти кафе, куда в обычное время ходили только мужчины, сейчас были полны женщин, ожидающих своих мужей, отцов, братьев, сестер и детей. Мы пошли подыскать себе уголок поукромнее. Нам повезло: когда мы вошли, две женщины, сидевшие за одним из столиков у окна, встали, и я спросил: «Вы уходите?», одна из них ответила: «Мы вернемся позже». Мы сели за стол. Маленькая дверь была прямо у нас перед глазами.

— Ты голодна? — спросил я.

— Я ничего не ела, но я не голодна.

— Закажи чаю, — сказал я, — а я куплю нам поесть.

Прямо за кофейнями была кондитерская, я купил ватрушку и почти насильно накормил ею Сылу.

Мы стали ждать.

Унылую тишину кофейни нарушал звон посуды на подносе бариста, который время от времени разгуливал с ним между столами. Женщины перешептывались, глядя на маленькую дверь напротив. Словно боялись, что, если они заговорят громко, с людьми, которых они ждут, случится что-то плохое. Эти женщины были беспомощны и беспокойны в своем шепоте. Обостренный гневом страх, смятение, скачущее между надеждой и отчаянием, тревожная тоска неизвестности, неясного будущего делали их лица одинаковыми, сливающимися в одно.

Прошел день. Настала ночь.

— У тебя есть с собой фотография отца? — спросил я.

— Есть, а что?

— Дай взглянуть.

— Зачем?

— Покажи, — сказал я сердито. Она вынула кошелек и показала фотографию своего отца. Он оказался красивым мужчиной с несколько самодовольным выражением лица.

— Хорошо, я узнаю его, если выйдет… Бери машину, поезжай домой, ты очень устала, отдохни, потом вернешься.

— Ты тоже не выглядишь отдохнувшим.

Я проигнорировал намек.

— Мы не знаем, сколько придется ждать здесь. Если мы не будем отдыхать по очереди, мы уснем на стульях и не увидим твоего отца, если он пройдет мимо.

В моих словах была логика, а логика всегда убеждала Сылу.

— Ладно, — сказала она, — я вернусь через пару-тройку часов.

— Не торопись, — сказал я, — отдохни хорошенько.

Мы ждали там четыре дня. Отдыхали по очереди, переодевались и возвращались. Я не ходил ни на учебу, ни на телевидение, я беспокоился, что мадам Хаят будет волноваться обо мне, но, поскольку за эти четыре дня съемки состоялись только раз, я подумал, что мое отсутствие в один из дней ее не встревожит. На второй день нашего бдения Сыла спросила: «С кем ты провел ту ночь?» Я солгал с удивительной скоростью: «Я был у своего старого приятеля, с которым раньше снимал квартиру. Было еще несколько ребят с нашего курса». Она посмотрела на меня так, словно не могла решить, надо ей сомневаться или нет. Больше она не спрашивала.

В одну из этих ночей, когда я пришел домой переодеться, я встретил Поэта, мы вместе поднялись по лестнице.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он.

— Нет, ждем… Тебя хоть раз забирали?

— Не раз.

— Как это было?

— Ужасно.

Потом добавил со скорбной улыбкой:

— А еще в последнее время клаустрофобия разыгралась, боюсь умереть в закрытом помещении.

— Тогда почему…

— Почему бы мне не бросить журнал?

— Да.

— Как я могу уйти, зная, что они делают с людьми?

— Но…

— Никаких «но». Вот так вот. Однажды увидев правду, вы не сможете от нее отделаться, вот почему люди не хотят ее видеть.

Вечером третьего дня от скуки и беспокойства мы придумали игру. Один из нас цитировал фразу или описывал сцену, а другой пытался вспомнить, перу какого автора она принадлежит.

— «Дружба предполагает прежде всего уверенность — это и отличает ее от любви».

— Юрсенар.

— «Не только пороки, но даже и случайные несчастья дурно влияют на нашу нравственность».

— Генри Джеймс.

— «В конце концов, как и Сам Всемогущий, мы делаем все по своему образу, за неимением более подходящего образца, и наши изделия говорят о нас больше, чем наши исповеди».

— Не знаю, кто это?

— Бродский.

— «Редко встретите вы человека, облаченного в непроницаемую броню решимости, который будет вести безнадежную борьбу до последней минуты».

— Кто еще такое напишет, кроме Конрада?

— «Мужчины и женщины по-разному заблуждаются».

— Дэвид Герберт Лоуренс.

— «А на самом деле он не человек. Он гриб!..»

Она рассмеялась и прикрыла рот рукой. Все в кафе обернулись.

— Ты меня рассмешил, — сказала она, — как ты вообще это вспомнил… Экзюпери.

Мы сидели за тем столом четыре дня и четыре ночи, ели ватрушки, играли в игры, молчали и не сводили взгляда с двери напротив. Мы чувствовали, что боль, тревога, отчаяние и бессилие, как стальная проволока, связывали нас вместе. Я не утешал ее, нет, наша близость не позволяла нам утешать друг друга. Иногда ее глаза наполнялись слезами и она протягивала руку, чтобы взять мою. Мы были и соратниками, и любовниками. «Я никогда не забуду того, что ты сделал», — сказала она лишь однажды. Я не сказал ничего.

Утром четвертого дня Сыла внезапно вскочила с криком: «Папа!» Возле маленькой двери стоял мужчина. Когда она побежала, ее чуть не сбила машина, я еле удержал ее в последний момент.

Она обняла отца.

— Как ты?

У него отросла борода, лицо побледнело, а глаза запали. Одежда была испачкана.

— Я в порядке, дочка, — сказал он.

— Что произошло?

— Они заставили меня подписать бумагу, что я не буду судиться, чтобы вернуть свое имущество.

— Пойдем, — сказала Сыла.

Мы сели в машину, ее отец сел на заднее сиденье, Сыла села рядом со мной.

— Фазыл был здесь со мной все эти четыре дня.

Ее отец посмотрел на меня и сказал:

— Спасибо, ты терпел трудности из-за меня.

Я довез их до дома, они вышли из машины.

— Подожди меня здесь, — попросила Сыла. Я ждал. Она вернулась через полчаса. — Отвези меня в очень ветреное место, — сказала она, садясь в машину, — где ветер дует как сумасшедший.

Я отвез ее на высокий мыс, где пролив встречается с морем.

— Подожди, — сказала она и вышла из машины.