Она сделала паузу и добавила:

— Если мы снова сможем надеть наши туфли на высоком каблуке, все снова будет хорошо?

— Но, — сказал я, — сняв каблуки, мы увидели и много хороших людей, которых раньше не видели.

— Ты прав, — подумав, сказала она, — но я все же предпочла бы носить свои туфли на высоком каблуке.

После ужина мы пошли в кино, сидели рядышком в темноте, наши руки соприкасались, мне нравилось ее тепло. Когда мы вышли из зала и взяли кофе в бумажном стаканчике, она спросила, сколько времени.

Я ответил, посмотрев на настенные часы.

— Жаль, уже поздно, а то бы пошли к тебе.

— Было бы здорово, — сказал я.

— Чем занимаются твои крестьяне?

— Собираются повеселиться…

Она слегка сжала мою руку:

— Давай повеселимся в следующий раз.

Это ощущение близости было поистине сладчайшим из чувств, эта интимность между двумя людьми меня всегда возбуждала, когда произносились слова, которые нельзя было сказать никому другому, повторить в еще чьем-либо присутствии, приоткрыть наготу, которую никому больше не разрешалось видеть. Женщины очень хорошо знали, как воссоздать это чувство.

Я оставил Сылу возле ее дома и пошел к себе, по пути заглянул на кухню, откуда как раз выходил Поэт.

— Я принесу тебе пару статей, — сказал он, — на вычитку… Ты ведь не передумал?

— Приноси, — сказал я, — не передумал.

Я вернулся в комнату. Там были мои крестьяне. Люди, которым я всегда мог доверять. Вечером намечались съемки, мне было интересно, придет ли мадам Хаят.

Мадам Хаят в тот вечер не пришла.

В зале царила странная атмосфера, публика аплодировала и танцевала как обычно, но все казались какими-то скованными и пришибленными. В перерыве я вышел в коридор, там тоже было очень тихо. Люди предпочитали молчание.

— Что такое? — спросил я женщину, которая прочила мне актерскую карьеру, потому что я был высоким. — Все как будто чем-то расстроены.

— Дочь Календера умерла, — вздохнула она.

— Кто такой Календер?

— Возможно, ты встречал ее — тихая, спокойная девушка, обычно сидела справа.

Я понял, о ком она. Девушка, которую я видел разговаривающей с мадам Хаят за кулисами несколько дней назад.

— От чего она умерла?

— Корь…

— Разве в таком возрасте умирают от кори?

— Ошиблись с лекарством, — сказала женщина, — бедняжка. Завтра похороны, так что мы пойдем.

— Я тоже могу прийти?

— Приходи, конечно. Толпа на свадьбе и похоронах приемлема. Похороны после полуденной молитвы.

Я взял у женщины адрес мечети.

Иногда человек, глядя в дверь, которую открыло в его сознании некое событие, может увидеть разломы, впадины, топи собственной души со всей ясностью и пугающей силой. Я собирался на похороны бедной девочки, чтобы встретить там мадам Хаят. Если бы я был уверен, что мадам Хаят не придет, я бы не пошел. Это был позорный поступок — использовать в своих целях похороны. Более того, ситуация была настолько очевидной, что не было ни места, ни предлога, чтобы спрятаться за самообманом. Я поймал себя на этом, и мне стало стыдно.

В ту ночь я почти передумал идти на похороны, но в таком случае, следует признать, я бы отказался быть среди скорбящих, что было бы весьма эгоистично. Я ощущал себя в странном затруднении, из которого никак не мог выбраться, сохранив мнение о себе как о честном и добром человеке.

Я пошел на похороны.

Церемония проходила в мечети, расположенной рядом с кладбищем в одном из пригородов. Мечеть представляла собой небольшое здание с крохотным, но изящным шадирваном, тонким минаретом и напоминала драгоценный камень в оправе кольца, сочетая вечность с простотой. По-видимому, искусный филантроп сделал это для того, чтобы бедняки могли проститься с этим миром в благодати, с которой они, возможно, никогда не сталкивались в жизни. Мадам Хаят была там. На ней были черные брюки, черная куртка, на голове, как и у других женщин, платок. Она стояла рядом с Календером, который выглядел измученным. Его пошатывало, а мадам Хаят поддерживала его под руку.

После намаза мужчины понесли гроб. Я тоже подставил плечо. Гроб был таким легким. Легким до боли.

У могилы Календеру вдруг стало плохо, он закричал: «Похороните меня с дочкой, куда ты уходишь, доченька? Куда ты уходишь, моя деточка?» Мне вспомнился Толстой, который бегал по полям, когда умер его семилетний сын, и кричал: «Смерти нет, смерти нет!» Могилу засыпали землей. Родственники увели Календера. Небольшая толпа рассеялась среди могил как дым.

Под сенью темно-зеленых кипарисов на надгробиях были начертаны имена, а на некоторых даже сохранились старинные изображения усопших. Я задумался, почему всех мертвых хоронят в одном месте. Почему мертвые так радикально отделены от живых? Все эти мертвецы когда-то были живыми. Это до смешного заезженное клише. Что же до случайности, все эти люди легли рядом на этом кладбище по простому совпадению. Они проведут в смерти гораздо больше времени рядом с тысячами незнакомых людей, чем провели в жизни со своими близкими. Своей смертью они дадут жизнь тем же деревьям, цветам, насекомым. На мгновение мне привиделось, что умершие встают из своих могил, глядя друг на друга с удивлением. Они, вероятно, пытались бы прикрыть свою наготу — нагота волнует их больше, чем смерть. Они не смогут наслаждаться смертью. Забавно, что смерть стала таким клише, не стоящим даже упоминания. Как будто люди уверены, что всё знают о смерти. Им не кажется странным знать нечто о том, о чем они не узнают до самого конца или вообще никогда.

Мы шли вместе с мадам Хаят среди могил. Платок она не сняла.

— Один великий писатель, когда умер его ребенок, бегал по полям и кричал: «Смерти нет, смерти нет!» — произнес я.

— Смерть есть, — сказала она.

Большинство могил были ухожены, убраны цветами. Мадам Хаят подошла к могиле с высохшей травой. Могила принадлежала женщине. Мадам Хаят стала приводить могилу в порядок. Вытерла пыль с надгробной плиты влажной салфеткой, которую достала из сумки. Окликнув ребятишек, которые поливали цветы водой из пластиковых кувшинов, она дала им немного денег, чтобы увлажнить могильную землю. Сорвала несколько цветов с соседних могил и положила их на камень надгробия. Отступив, она осмотрела место погребения. Я подумал, что это могила ее родственницы.

— Твоя мать? — спросил я.

— Нет… Я ее не знаю.

— Но…

— Она казалась совсем заброшенной, — сказала мадам Хаят, — очевидно, что некому сюда приходить. Я не смогла устоять.

Внезапно я не удержался и саркастически произнес:

— Думаешь, она увидит?

— Тебе нужны свидетели, чтобы сделать что-то хорошее? — тихо промолвила она.

Я не знал, что на это ответить.

— Ты украла чужие цветы, — сказал я.

Она ответила совершенно ровным тоном:

— Честность порой скучна и не всегда справедлива. Нужно подумать, когда следует быть честным.

Выходя с кладбища, она положила свой платок в сумку.

— Теперь нам нужно хорошенько выпить, — сказала она. — Ты готов напиться, Антоний?.. На этот раз мы напьемся сильно, мы выпьем, как подобает во славу смерти.

Мы нашли ресторан недалеко от кладби-ща. Ожидая, пока официант принесет напитки, я спросил:

— Ты веришь в бога?

Я видел, как мадам Хаят молилась на кладбище.

— Иногда, — сказала она. — Но не сегодня… Не думаю, что сам бог всегда понимает, что происходит.

Когда принесли напитки, она взяла свой стакан и некоторое время держала его в руке. Затем произнесла, словно говорила сама с собой:

— Иногда, я не знаю, кажется, что он бросает лавку на подмастерье и уходит проветриться.

Сказать по правде, набрались мы изрядно. Мы были пьяны, когда вернулись домой. Прошли прямо в спальню. «Мы отомстим жизнью за смерть, — сказала она, раздеваясь, — но для этого придется потрудиться».

Мы мстили жизнью за смерть.

Прежде чем уснуть, я впервые увидел, как мадам Хаят плачет.

— Дети, Антоний, — пробормотала она, — дети…