— Что случилось? — спросил я Вышибалу.
— Приходила полиция с обыском и забрала двоих парней с нижнего этажа, — сказал он.
— За что?
— Они поделились публикацией в соцсети.
— Это преступление?
Услышав мой вопрос, молодой человек, которого все называли Поэтом, встал и сердито процедил сквозь зубы:
— Шутить о правительстве теперь преступление. Больше не до шуток.
— Ты серьезно? — спросил я.
— Они — серьезно, — сказал он.
У нас было ощущение, что мы стоим на ладони великана, который может сжать кулак и раздавить нас, когда захочет. Мы вдруг поняли, что любого из нас можно обвинить в том, что мы делали всегда и продолжаем делать, что нас могут забрать утром за шутку, за одно слово. Все были напуганы необъятностью возникшей угрозы. Мы молча разбрелись кто куда, я направился к парковке, где оставил машину.
Это происшествие разбередило мои тревоги. Эмоции, столь же сильные, сколь незнакомые, наслоились друг на друга и при малейшем толчке захлестывали меня, не вмещались во мне и пытались разорвать меня на части, как стая диких животных. Но больнее всего были вопросы о мадам Хаят.
Почему она прогнала меня? Что я сделал не так? Устала от меня? Встречается с кем-то еще?
Этот последний вопрос особенно меня напряг, никакие другие эмоции или мысли не могли перебить его болезненность. Я одержимо, до спазмов, до паралича хотел знать, где она, как будто если бы кто-то сказал мне: «Она сейчас там и там», это напряжение отступило бы, я бы смог разместить ее в своем воображаемом пространстве и расслабиться. Когда я не мог определить ее местоположение в пространстве, она ускользала, исчезала в таинственном облаке, время от времени появлялась оттуда обнаженной, смеялась, а затем снова сливалась с туманом. Эта неизвестность была воспаленным чревом безумного воображения, рождающим бесплодные сомнения.
Не иметь возможности достучаться до нее по своему желанию означало испытывать безмерное отчаяние ревности, иногда прикрытое маской тревожной заботы: я боялся, что с ней что-нибудь случится, что она умрет, более того — что ее убьют в одном из ее дерзких загулов. Вскормленные неизвестностью, пропитанные мраком, изувеченные плоды моего воображения росли и душили меня. Бывали и такие моменты опустошенности и изнеможения, что пропадали все эмоции. В такие минуты я чувствовал безмятежную усталость. Я не знал, как со всем этим справляться. Меня никогда этому не учили. Со временем я привыкну к этим кризисам, как к хронической болезни: страдание никуда не денется, но я смогу отдалять приливы этой боли. До того последнего рокового момента я всегда мог найти ее после того, как терял, и этого хватало, чтобы успокоить мое смятение.
Я сел в машину. Это была хорошая маленькая машина. Мне нравилось ее иметь, хоть она и не принадлежала мне. Мой отец со странным упрямством всегда отказывался купить мне автомобиль. «Мужчина покупает машину, когда начинает обеспечивать себя», — говорил он, но я полагаю, что его преследовал навязчивый страх автомобильной аварии, одной из тех, в которых гибнут дети богачей, и даже вмешательство моей матери не заставило его изменить мнение. Когда я был богат, я никогда не ездил в школу на машине, теперь, когда я стал беден, я ездил за рулем. Несмотря на холодную погоду, я открыл окно и положил руку на дверцу.
В тот день лекцию вел Каан-бей. У него был зычный, глубокий бас, неожиданный для человека его роста. Сначала он задал вопрос:
— Почему новшества большинства писателей сводились к изменению формы? Почему им больше нравилось менять форму, а не содержание?
Просканировав класс взглядом, он, как всегда, сам ответил на свой вопрос:
— Потому что суть не меняется.
Проходя между рядами, он продолжал тревожным голосом, как будто что-то его огорчало:
— Суть литературы в человеке… В чувствах людей. Семенем, из которого возникают все эмоции, является воля к обладанию. Когда вы хотите обладать человеком, его душой — это любовь. Когда вы хотите обладать человеческим телом — похоть. Когда вы хотите обладать силой, которая будет пугать людей и заставлять их подчиняться вашим приказам, — это жажда власти. Когда вы хотите обладать деньгами — это жадность. Когда вы хотите обладать бессмертием, правом жить после смерти — это вера. На самом деле литература питается и рассказывает об этих пяти главных жилах, которые исходят из одного источника — желания обладать. Вот что есть суть.
Он остановился и посмотрел на класс.
— Как вы измените эту суть? Вот в чем вопрос.
Внезапно сквозь его седую бороду пробилась улыбка.
— Я жду от вас ответа на этот вопрос в этом семестре… Или же приходите с контртезисом и опровергающими примерами. Подумайте об этом. Для меня опровержение моего тезиса более ценно, чем его подтверждение, помните и об этом.
Выходя из аудитории, я подумал: «Я не хочу обладать мадам Хаят, я хочу быть рядом с ней». Но было что-то неубедительное в этой мысли, мне казалось, что я дал неправильный ответ. Я сильно сомневался в собственных утверждениях, все время слыша голос, говорящий: «Возможно, я хочу обладать ею». И чем же я хотел обладать? Ее телом? И словно кто-то другой ответил на этот вопрос: «Да, я хочу обладать ее телом». А душа? Я не хотел отвечать на этот вопрос, да и задавать этот вопрос самому себе я не хотел, но не мог выкинуть его из головы. Думая о душе мадам Хаят, я вспоминал одиночество, в которое она уходила, когда смотрела телевизор, я не мог понять, почему я воспринимал ее одиночество так, словно это была ее душа, но я знал, что хочу создать для себя место в том одиночестве. Была ли это воля к обладанию или уже какая-то иная воля? Ответы на эти вопросы пугали меня, я не мог забыть, как завораживало меня ее спокойное и таинственное одиночество, потому что…
Мадам Хаят не пришла в тот вечер. Сылы тоже не было. Мне не с кем было поговорить, все меня бросили. Я смотрел на сцену пустыми глазами. Там пела женщина в очень короткой юбке, и ее ноги были необычайно красивы. Я вспомнил слова мадам Хаят: «Женщины знают, где приоткрыть». С лицом певицы что-то было не так, что-то, чего нельзя понять с первого взгляда. Я пытался сообразить, в чем дело, устремив все свое внимание на это лицо. Ее рот был похож на порез. У нее не было губ. Но странность заключалась в том, что их отсутствие создавало выражение суровой притягательности.
Затем выступил певец и три танцовщицы беллиданса в расшитых блестками топиках и юбках с разрезами. Они танцевали с необычайной грацией.
В перерыве я вышел в буфет и взял чашку чая. Большинство женщин были примерно того же возраста, что и мадам Хаят, и почти у всех были светлые волосы. Я опять вспомнил ее слова: «Женщины умирают блондинками независимо от того, с какими волосами родились». «Почему?» — спросил я. Она рассмеялась и объяснила, что с возрастом у женщин морщины становятся глубже и темные волосы это подчеркивают, а светлые — смягчают. «Разве в книгах о таком не пишут, Антоний?» — подшучивала она надо мной.
Я скучал по ней.
В зале появилось несколько новых женских лиц, которых я раньше не видел. Дамы были не похожи на других зрителей, они сидели молча, почти со скорбным выражением, удивленно и немного застенчиво поглядывая по сторонам. Им тут было не по себе. Присмотревшись повнимательнее, я увидел за их скорбными лицами следы еще не исчезнувшей надменности.
Во втором акте зурнист исполнил соло в интерлюдии задорной народной песни и сыграл эту песню в джазовом стиле, и я бы не поверил, если бы мне сказали, что от зурны можно добиться джазового звучания. Я был поражен этим человеком и его талантом. Он сорвал бурные аплодисменты зрителей. Кокетливые белокурые женщины и мужчины, непристойно разглядывающие их, понимали ценность услышанного.
Когда съемка закончилась, я встал со своего места позже всех, я не хотел торопиться. Пройдя в одиночестве по улочкам, я вернулся в бывшую гостиницу и зашел на кухню, думая, что столкнусь там с кем-нибудь, но никого не встретил. В надежде, что кто-то придет, я налил себе чаю и уселся за стол. Никто не пришел. Я вернулся в свою комнату. Вышел на балкон. Стал смотреть на улицу. Толпа, казалось, немного поредела.
