Его учтивый цвет лица - хорошее прикрытие для бизнеса. Люди видят то, что хотят видеть, а трезвая внешность Маттео, скрытые татуировки, и элегантные слова делают его циркуляцию в определенных кругах гораздо более легкой, чем, например, у Тициано. Кроме того, конечно, консильере - отличный переговорщик, даже если мы оба не всегда можем согласиться с методами друг друга.

— Твоим политическим словарем всегда можно восхищаться, Маттео, — делаю я комплимент. — Мне казалось, я ясно дал понять, что нам нужно послать сообщение Кастеллани.

— И какое именно послание ты передал, дон?

— Что их выбор – это множество различных способов сказать "да". "Нет" никогда не было вариантом, не для меня.

— Ты собираешься начать войну, — говорит он таким тоном, как будто кто-то объявляет о восходе солнца.

— Начать? Несмотря на твое красноречие, мы не политики, консильери, мы мафиози. Мы живем на войне, не драматизируй. — Маттео открывает рот, чтобы дать мне ответ, но звук взрыва, за которым последовал серьезный грохот чего-то тяжелого, привлекает все наше внимание.

Мы наблюдаем, как крыша дома прогибается и проваливается в одно из старейших зданий Сицилии. Мужчины вокруг меня не сводят глаз с Маттео, ожидая его реакции, любой реакции. Консильери, однако, сохраняет размеренный фасад, ограничиваясь отрицательным покачиванием головы.

— Я мог бы стереть род Кастеллани с лица земли, а потом взять то, что мне нужно, силой, но единственное, что я убил, это их дом предков и... — Я смотрю на белую гвоздику в своих руках: —— Некоторые растения. Я уверен, что они смогут оправиться от этой трагедии. — Я разворачиваюсь и уже иду к припаркованной машине. — Поехали! Перерыв окончен.

Дарио, Луиджи, Сальваторе и Антонио тут же занимают свои позиции, защищая мои фланги, фронт и тыл. Луиджи, всегда находившийся справа от меня, открывает мне дверь машины.

— Убедись, что они знают, что я не предупреждаю дважды, Маттео, — говорю я через плечо, стоя перед открытой дверью внедорожника. — Если мне понадобится послать второе сообщение, то цветы, которые уцелеют в огне, можно использовать для украшения могил всех проклятых Кастеллани в этом мире. В конце концов, когда ад устанет гореть в этом месте, земля будет готова стать прекрасным кладбищем, не так ли?

Я беру гвоздику, все еще находящуюся в моих руках, и делаю ею крестное знамение, касаясь белыми лепестками сначала лба, затем подбородка и, наконец, одного плеча за раз. Я смеюсь, прежде чем сбросить ее со скалы, потому что, вопреки моим словам, я был бы рад, если бы Кастеллани не получили моего послания.

Я в последний раз смотрю на пламя, теперь еще более разъяренное, чем прежде, а затем на все еще молчащего Маттео.

— Я считаю, что пригласить их на ужин - хорошая практика, у них трудное утро, и, возможно, им будет сложно организовать следующие приемы пищи. Может быть, покупка нового набора ножей будет деликатной с нашей стороны, — предлагаю я. — А ты как думаешь?

Глаза консильери ничего не выдают, когда он подходит ко мне, берет мою руку и целует кольцо Ла Санты.

— Уверен, они будут тронуты вашим жестом, дон.

ГЛАВА 4

ГАБРИЭЛЛА МАТОС

Как только я закрываю дверь своего дома, я откидываюсь назад и закрываю глаза, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди, а голова пульсирует, как никогда раньше. Я и понятия не имела, что смущение может вызывать головную боль, но если кто и появился на свет, чтобы открыть для себя подобное на практике, то это точно я.

Я выдыхаю, и с каждым глотком воздуха в меня вливается тонна облегчения.

Я справилась, я вернулась домой целой и невредимой. Униженная, это правда, но, если честно, унижение для меня…это обычный вторник, так что я буду считать победы.

Покинуть Западную зону Рио-де-Жанейро в пять двадцать утра, полуголой, без денег и документов, и добраться до Северной зоны в футболке, с физической целостностью – это огромная победа. И я даже не буду комментировать тот факт, что футболку мне подарила бездомная женщина, которая сжалилась над моим состоянием, а я даже ни о чем не просила.

Смешно, но это так же нелепо, как и грабитель, дающий деньги ограбленному на покупку лучшего сотового телефона, именно так и поступила бездомная женщина, которая дала чудесным образом чистую одежду убегающей уборщице. Я не должна смеяться, не так ли? Нет, но уголки моих губ сами собой приподнимаются, и я изо всех сил стараюсь сдержать смех, который грозит вырваться из моего горла.

Это странный рефлекс, потому что в следующую секунду мои глаза горят до такой степени, что желание плакать становится невыносимым, и все, чего я хочу, это свернуться клубочком на бетонном полу под ногами и дать слезам свободно течь.

— Неужели ты наконец-то достигла дна, Габриэлла? Ты решила раздвинуть ноги ради денег? Но не хватило ума найти наряд получше?

Голос Фернанды словно молотком ударил по моему перегруженному мозгу, и я открыла глаза, обнаружив, что моя сестра стоит в метре от меня.

Она не может быть очень далеко, когда мы обе находимся внутри. В домике, где мы живем, всего одна комната шириной не более трех метров. Я смотрю налево, наш отец спит, не шелохнувшись, на груде матрасов у жестяной стены.

Невдалеке раздается свисток приближающегося поезда, и у меня есть еще несколько минут, прежде чем мне нужно будет разобраться с Фернандой. Жизнь в стенах железнодорожной линии, буквально на краю путей, имеет такое преимущество. Каждые шесть минут можно просто игнорировать нежелательный разговор, потому что проходящий поезд делает невозможным поддержание какого-либо диалога, даже крика. Но, к сожалению, локомотив слишком быстрый, на мой взгляд.

— И тебе доброе утро, Фернанда, — говорю я и, присмотревшись в полумраке нашей обители без окон, понимаю, что, наверное, мне следовало бы пожелать все же спокойной ночи.

Моя сестра упакована в вакуум в красную сетчатую мини-юбку и облегающий топ, который не оставляет воображению ничего, кроме ее сосков.

— Ты не ответила, — напоминает она мне, прежде чем сделать шаг ко мне и пошатнуться. От этого движения я замечаю в ее руке бутылку тростникового спирта. Я отворачиваюсь и прикусываю губу: желание поплакать, которое я испытывала менее пяти минут назад, было полностью забыто, и на смену ему пришла необходимость разобраться с фактами. Как всегда, плакать – это привилегия, которой у меня нет. — Ты наконец-то решила раздвинуть ноги за деньги? Ты нашла кого-то достаточно глупого, кто захотел тебя?

— Нет, — просто отвечаю я и, избегая неуравновешенной Фернанды, иду в свой угол комнаты, справа, в задней части. Ложусь… мне просто нужно полежать, а когда проснусь, подумать о следующем шаге.

Я моргаю, заметив беспорядок на мокром полу, и хмурюсь. Что за...? Я опускаюсь на колени, касаюсь пола кончиками пальцев, пытаясь понять, как именно мои рисунки, ранее прикрепленные к стене скотчем, оказались на истертом полу, пропитанном той самой прозрачной жидкостью, которая теперь увлажняет и мою кожу.

Все испорчено: мои бумаги, мои рисунки, все то единственное, что у меня есть... испорчено. Я задыхаюсь, и из меня выходит воздух, грудь сдавливает удушающая волна отчаяния. Вот до чего доводит жизнь на волоске: все и вся может привести к концу, и вот так я чувствую себя обессиленной. Плечи опускаются, дыхание сбивается.

Сколько я уже не сплю? Тридцать восемь часов? Сорок? Я подношу пальцы к носу, желая узнать, что это было, что испортило мои рисунки, и когда алкогольный, приторный запах доминирует над моим обонянием, закрываю глаза, чувствуя, как в очередной раз грудь наполняется скрытым гневом, который вытесняет усталость, печаль и все остальное.

Я поворачиваю шею и смотрю на Фернанду через плечо: на измазанных красной помадой губах сестры появляется насмешливая улыбка. Ее лицо ненамного лучше: белая кожа, совсем не похожая на мою, испачкана темной косметикой, а волосы, обесцвеченные до цвета яичного желтка, растрепаны.