Я не расстреливаю вам подобных, ибо это дает вам силу крови, силу незабываемую.

Путь уничтожения — путь постоянной лжи и клеветы, путь избиения — я предоставляю тем кто подобно вам мешает нам делать наше великое дело!

Вы останетесь живы. И избитый, окровавленный руками тех, которым вы посвятили вашу жизнь, вы будете отпущены домой. И эти избиения — больше смерти, приблизят вас и вам подобных к нам, и к толпе!

Эй!... выбросите старика“!...

„Вечером митинг. Выступит Ленин. Надо послушать!!!“ Товарищ Ивонин, смеясь, мне сообщает ненужную новость. Неважную.

Говорили рабочие — будет запрос. Будет шумно и страстно!“ „Надо пойти“ отвечаю. Только лень. В голове пусто. Тоскливо. Хочется есть — хлеба нет.

Хочется белой любви, бесконечных степей, спокойных и мягких — а всюду кровь, драка, война муравьев жадных, сердитых. Хочется тихой воды, озерной, прозрачно глубокой — всюду серые волны, грязные, скучные.

Ивонин смеется. „Россия похожа — ныне — на русскую душу— двойную и бурную! Довольно! Идем слушать Ленина. Ведь он подоплека русской души. Помнишь черного чортика с копытами и с круглым хвостом, который любил приходить к Карамазову?... Чортик русской души! Разве Ленин на него не похож? А?“ Мы оба смеемся. Уходим...

Завод Михельсона. Черный, огромный. Трубы большие. Точно пни обожженные, темные. Завод полузакрыт. Нет топлива, нету сырья. И черные окна, точно глаза мертвецов, смотрят бессмысленно нудно.

В зале с бетонным полом — в модельной — митинг. Полно людей, рабочих.

У кафедры грубой, сколоченной просто, обитой красной материей — группа людей, с оштыкованными ружьями. Вместо ремней ружейных, широких — бичевки висят. Полурваные. Серые. Грязные.

Ждут Ленина. И речи ораторов доморощенных, мелких, слушают нехотя. Изредка хлопают слабо и мало...

Сзади волнение — сначала неясное. Легче ветра южноморского смутный рокот людской. Скоро слова появились, как пена морская на гребне волны: „ Ленин приехал... Ленин!“

Толпа загудела. Оживилась. С почтением покорным давая дорогу вождю большевизма.

Плотный, с красным лицом и плешивый, прилично одетый, в крахмальной рубашке — он казался по виду торговцем средней руки. „Ишь — точно буржуй. Сытой!“ — ворчит сзади меня рабочий, худой и сердитый. „В манжетках“ — шепчет сбоку работница в кофточке теплой — „как барин. Глядь-ко — цепочка блестит“...

Он говорил просто и ясно. Говорил о власти советской, о борьбе с гидрой черного стана, о коварных эсерах. О немецких друзьях — недругах. Говорил, как сильный. Твердо. Спокойно. Толпа слушала молча.

После речи ему три записки дают. Все три об одном: „почему отряды красных мешают провозить голодным москвичам хлеб и муку?“

Лепин бурчит недовольно: „На эти вопросы отвечать не могу. Нет времени. Я очень спешу.“

Гул толпы, недовольный, сердитый. Кто-то, сзади стоящий, свистит.

Ленин, окруженный своими, идет сквозь толпу к холодным дверям выходным. У самого входа, группа рабочих, взволнованных, бурных, красных — оттиснув, тесным кольцом, его окружает. И снова тот же вопрос, но более резко ему ставит: „обуздать красных.“ Ленин сердит. Брызжет слюной. Но слов не слыхать.

И в этом хаосе преддверном раздались три выстрела. Резких. Острых, точно игл концы. Толпа шелохнулась, испуганная, в сторону, к выходу. Группа красных бросилась убийцу ловить. Группа рабочих ее защищать.

Черненький, маленький, „красный солдат“ вцепился как кошка в руку убийцы и визгливым, резким, тонким фальцетом кричит:

„Держите... Держите!..»

Рабочий в сермяжке, с козлиной бородкой бьет его по лицу. Здесь же трое красных солдат избивают прикладами седого рабочего: он пытался спасти стрелявшую женщину. Спокойнее других — убийца I Со славным лицом, чуждым волнения, она молчит. И кажется, вот, вот улыбнется...

У самых дверей, тяжелых и черных — лежит Ленин. В полном сознании.

Несколько красных хлопочет. Носят воду, бегут за врачом. Вокруг тесным кольцом стоят люди. Немного тревожные.

Кто-то бросает : „Ранен легко.“

„Неопасно! Жалко, что жив,“ слышу сзади шипит чей то голос. „Неудача,“ шепчет мне на ухо Ивонин. „Повезло Ироду“ громко, точно забывшись произносит работница. Щуплая, тонкая с длинной косой...

„Что!? Что сказала!?“ — „Красный солдат“ толстый, сытый, с сердитым лицом хватает работницу, — „что, стерва, сказала“

Начинается драка... Мы вышли.

На улице мокро и сыро... Фабричные окна все так же могильно темнеют. Где-то сбоку блестит в окне огонек одинокий и жалкий, а вдали — трамваев звонки безучастно звенят. Им — неживым — чуждо волнение толпы. Ее радость и горе.

Удивленно смотрят чайки. Белые с серыми пятнами. Кричат резко. Маячат довольные над кормой пароходной. И кольцо изменчиво живое из птиц летающих, кажется надетым на флаг кормовой. Красный. От времени потемневший и рваный. Внизу вода серо синяя, волжская, извечно — обычная, отражает борьбу линий — неясно и смутно. Бессильная показать борьбу красок, белой и красной. У берега — ивы, скучные, провожают удивленными взглядами пароход,медленно, с трудом ползущий.

На пароходе „Свобода“ много народа. На палубе. В каютах. Всюду люди...

На носу пароходном тесным кругом лежат мужики. Грызут семечки. Пьют чай, наливая его из большого и пожилого чайника. «А ноньче урожай будет хоть куды.» Крестьянин русый, с густой бородой, показывает на ржаное поле. Там у самого берега. Поле, желтеющее.

«Не больно хорошо. Вот к примеру глядь ко — вишь темная полоса к леву пролеска. Так энта земля помещичья. Барская. Так вот сколько ни на есть его земли в нашей Спасской волости, так вся поди пустует. Ходит, сердечная, легкой. Приезжал намеднись к нам комиссар большевистский, значит ихний.

«Што это грит, робята, помещичью землю втуне оставили. Ну, а мужики, известное дело,хитрый народ. Больше помалкивают. А только если по правде грить, так боятся мужички засевать помещичью землю. Такое разрушение в Рассее, что кто знает. Засеешь землю, ан глядишь, большевики хлеб то отнимут».

«Да как не быть боязно, Дмитрич, очень боязно», вставляет седой мужик, с подстриженной бородой, в поддевке, прочно и хорошо сшитой.

«Заборонил я ноне своих восемь, да помещичьих Никитовских десять десятин. Думал, авось соберу хлеба вдоволь. Семью прокормлю, да в город остальное свезу, на товар выменяю. Не тут-то было: наш то Комитет, большевистский, Лопатьевский, возьми да и прикажи: коли ты восемьнадцать десятин заборонил, то ты к примеру сказать вроде буржуя, и потому и должен им, этим прости Господи, голодранцам, пьяницам, к зиме половину урожая отдать. Ну, вот, тут и пойди. Они только и делают, что пьянствуют, да с бабами возжаются. А ты работай. Дудки. Ну, вот и подумаешь, перед тем, как к посеву приступишь. Эх, непутевое время пошло...»

«Н да, задумчиво сплевывая шелуху, хриплым голосом замечает мужичек. Невзрачный с виду. Ободранный. Вместо сапог — лапти.

«Забижают они мужика. Совсем меня, к примеру, раззорили. Забрали мою лошаденку. Возить вишь им надо комиссара ихняго. А он возьми да напейся, как на грех! Пьяный, распьяный, взял и загнал мою лошаденку!»

«Небось, дядя Иваныч, вместе с комиссаром пьянствовал.»

Шутки. Хохот. «А?»

«Што-жь, был грех. Кто нынче не пьет.»

На верхнем мостике стоит парочка. Он с интеллигентным лицом. В пенсне. Молодой. Бедно и просто одетый. Она в белом платье, кисейном и легком, с родимым пятном на левой щеке. Голубоглазая. Румяная.

Они смотрят на берег. На птиц. Что-то ищут. Им одним ведомое, наклонившись к реке, в зеленой гуще воды. Порою, забывшись, целуются. Долго и крепко. Ей тоскливо. Она недовольна.