«Виновность несомненна.»

Попрежнему играет котенок. И от чернильного пера на белых его лапках появились темные пятна, чернильные. Словно он долго и упорно писал...

«Итак не хотите сознаться?» «Нет,конечно нет...» «Увидим. Ребята: К делу!»

Порывисто и точно спеша повинуясь приказу председателя, трое красных набрасываются на студента. Сбивают его с ног. Одевают на его руки кандальники. Кожаные. Привязывают его к стулу. Железному. Наглухо привинченному к полу.

А затем, точно сговорившись, точно действуя по плану обычному, давно ими усвоенному, красные кидаются на девушку. И нагло, по животному, начинают мять ее тело.

И нелепы желанья девушки уйти,отбиться. Бессильные, бесполезные. И крики ее жалкие, детски жалобные, злят красных. Один из них — толстый — грубым движением руки, затыкает ей рот платком. Грязным. жирным, вонючим. «Молчи потаскушка.»

И целуя девушку, трое мужчин, сладострастно волнуясь, срывают с нее одежду, разрывая в куски.

И голое женское тело, покрытое золотисто светлыми волосами распустившейся косы, оттеняет грубые силуэты мужчин, темных и резких.

В бешенстве тщетно пытается студент разорвать кандальники. И бессильный бормочет через туго затянутый рот проклятья и угрозы. Слова, не оформленные, похожие на глухие рычанья, лесные, звериные.

Над ним председатель, склоняясь, иронически улыбаясь, шепчет: А теперь, мой дружок, сознаетесь? Не так ли?

«Эй, зверье. Оставьте девушку. Сознался.»

Не сразу послушались красные. Вздрагивающими руками они продолжают мять голое тело девушки, и после, положив ее, потерявшую от ужаса сознание, на кожаный диван, остаются рядом с ней. Словно не в силах уйти от своей жертвы, словно не могут они победить силы своего сладострастия.

Не спеша председатель сует в руки студенту обвинительный акт. Наскоро написанный.

«Вот здесь. Подпишите.»

С трудом двигая онемевшей крепко затянутой кандальниками рукой, подсудимый ставит буквы. Одна за другой. «Кончено. Подписано.»

Председатель смеется странным смехом. Беззвучным. Глухим. И наклонясь к студенту, медленно, раздельно произносит:

«А теперь, милый мальчик, вы умрете», и улыбается ему улыбкой своею, улыбкой рта.

А глаза его, прозрачно бездонные, неподвижно холодные, смотрят сурово. Чуждые лживой ласковости рта, откровенные в своей ненависти к обвиненному.

И продолжая смотреть студенту в глаза, спокойно и точно идя по пути хорошо знакомому, председатель берет револьвер.

Приставляет к виску своей жертвы. Стреляет.

И свободной рукой, нежно ласкает пышные русые волосы жертвы своей: такие живые и мягкие.

Беспомощное тело повисло на стуле прочно к нему прикрепленное.

Безжизненное. Ставшее жалким. По детски бессильным, безвольным.

«Дело сделано.» Председатель, тяжелой походкой, точно страшно устав,идет к своему креслу. Садится. Долго молча сидит. Шевеля быстро быстро пальцами правой руки, той, что стреляла. Точно хочет ее утомить. И в глазах его, безразлично спокойных, кроме линий прямых,черно глубоких, не видно пятен иных. Для него в жизни — все ясно...

Белый котенок, испуганный выстрелом, спрыгнув на пол, скрылся под стулом железным. Прочно к полу привинченным. И с шапкой убитого, на пол скатившейся, играет игру. Свою. Веселую. Детски-хищную. И лапки его, от крови убитого, стали местами темнокрасными... Солеными...

Снег растаял. И белый покров тонкий и нежный исчез. И снова Москва стала прежней. Темно серой. Вся в пятнах.

С улицами грязными и нудными, темножелтеющими от угловых фонарей.

И люди — казались — сильнее прежнего, не светлыми пятнами жизни картины, — а черными, досадно-нелепыми — точками серого фона.

Попрежнему в темном дворе стояла толпа. Стихшая и молчаливая. Изредка вздох, короткое слово будило темноту, прочно и густо обволакивающую людей.

«Мама, мама. Я хочу домой. Где папа? Он давно ушел. Где он? Мама, я боюсь.» — голос детский, нежный, всхлипывая и прерываясь, зовет мать.

«Полно, детка моя, полно родненькая. Подожди, не плачь. Скоро он вернется. Успокойся, милая...

«Вернется. — Ишь, что выдумала. Шалишь брат. Из комнаты пятой, только одна дорожка — на красный двор. Ха, ха.»

Невидимый красный солдат громко смеется. Хрипло и грубо. «Не плачь, дорогая», лаская и целуя, утешает девочку мать. Стараясь шепотом ласки своей заглушить злую правду чужих слов. Тяжелых, намеренно грубых. И послушная ласке — девочка стихла.

И красный долго еще ворчал и хрипло смеялся. Довольный силой своей. Силой, боль причиняющей. Боль другим людям.

В комнате пятой — тихо и чинно. Труп студента — убран. Девушки нет. Обезумевшую — ее увезли в городскую больницу. Пол — слегка вытерт. Вместо красных луж — пятна розово-желтые, говорят о недавнем. Утомившись, котенок уснул, свернувшись в клубок, бело-черный.

Снова толстый-красный кричит: «Следующий. Торопись.» Входит по виду рабочий. Высокий, с бородкой острой,немного курчавой,с копной волос,густых и темнеющих, с умным лбом, с руками грубыми, крупными. На ногах — сапоги русские, грязные.

«Рабочий Иван Кузьминов?

«Да, это я.

«Слесарь Обуховской Верфи?

«Да. Слесарь. Член Заводского Комитета.

«Как, как же ты смел, негодяй, бунтовать? Как смел ты итти против Советов, против Власти советской?»

Грубый крик. Неожиданный. Странный. Точно намеренно хотел председатель боль причинить. «Чего же ты молчишь?»

Рабочий, недоуменный, взволнованный грубостью тона, вставляет слова нескладные, нестройные.

«Но, товарищ?» «Я тебе не товарищ!»

«Позвольте, кто позволил вам так со мной говорить? Вы недавний рабочий, со мною рабочим. Я не позволю, я не допущу такого со мною обращения.» Он взволнованно стучит кулаком по спинке стула железного, плотно к полу привинченного.

«Что?» И коротким движением, уверенным и твердым, председатель бьет Кузмичева. Бьет по лицу. Ладонью на отмаш. Три раза.

Минуту, короткую, рабочий стоял неподвижный. Подавленный. Затем резким движением, взбешенный схватил председателя...

Но тотчас же, трое красных, молчаливо следивших — схватили рабочего. И крепко связав ему руки и ноги, посадили на стул. Сами же снова сели, молчаливо безличные. Толстый, громко зевая, сочно и сладко.

А председатель подошел к связанному. И долго и пристально смотрел ему прямо в глаза, словно желая понять все невысказанное. Все, что рабочий хотел и мог ему рассказать. Все, что не успел ему сказать, досказать...

И затем с презрением чрезвычайным, тоном холодным и властным, словно говорил со своим рабом или слугою, он произнес:

«Я тебя обругал. Да. И это необходимо. Это неизбежно. Я тебя ударил. Да. И всегда тебя и тебе подобных я буду бить. И это опять-таки неизбежно. Ты и тебе подобные всегда мечтали о власти народной. Власти рабочей. И она пришла. Она пришла, чтобы принести вам счастье, чтобы вести вас к торжеству народному на земле. Но ты и тебе подобные, вы жалкие, глупые люди — захотели свободы. Вы — рожденные рабами. Вы — глупое стадо баранов, спасенные нами от хищных волков, стадо не знающее дороги, не умеющее ее найти, вы — захотели свободы. Захотели, обольщенные красивыми словами буржуазных выход не знающих сами дороги к вашему счастью.

И вы стали кричать на перекрестках и на фабриках, в городах и деревнях, что мы отняли у вас вашу свободу. Да, мы отняли ее — ибо она вам не нужна. Ибо мы, ваши вожди, мы ведем вас по трудному пути народного счастья и не вам глупым баранам говорить нам о народной дороге.