Достали татарина. О двух лошадях. Согласен везти. Ему по пути. Сели. Поехали. Вот черта городская. Мост. У моста патруль красных.

„Стой! Кто идет?“

„Свои советские. Идем в Советы — много черных там набралось. Чистку делать“.

„Это хорошее дело. Бог в помощь“.

„А вы здесь, товарищи, чего у моста то стоите? Ждете кого?“

„Да здесь каждый день один, а то и больше белых ловим, что проехать пробуют в Самару...“

„Неужели?“

„Только утром сегодня, к примеру, двух офицеров словили. Они вишь хитрые — мужичками оделись. Все как есть. Честь честью. Лапти и котомки. Да не на простаков напали. По рукам то их и узнали“.

„По рукам? Как так?“

„Да руки то белые... Барские“.

„Ну и что же?“

„Да что! Пристрелили. Тут же на месте. Звон их трупы валяются“.

Показал рукою — ближе к оврагу, в зеленой траве — серели чьи то ноги. Желтые, раздетые.

Тут же мирно корова щипала траву. Свежую, сенную.

В селе Дияново волнуясь, собирается народ. Особенно волнуются бабы.

„Ишто это Ты Господи. Боже мой. Что это такая напасть на нашу деревню. И недели еще не прошло, как красные прошли, а уж они снова жалуют к нам“.

Вдова Петровна, размахивая своими громадными ручищами, посылает красным проклятья...

„Ну, ну, тетка не расходись!“ Строго замечает староста.

„Не бунтуй народ против власти народной“.

„Да как не бунтовать, коли вместо порядка — эти красные одни безобразия чинят. Разоряют мужика“.

„Правду — грит Петровна“ загудели мужики, до сих пор спокойно стоявшие и сидевшие у Старостиной избы.

„Больно вы храбры со мною — вот обождите маленько, придет комиссар Ступин, небось другое запоете“.

,,Едут! едут! красные едут!“.

Точно стая птиц, разогнанная ветром, разошлись мужики и бабы, попрятались по избам. Заперли ворота и калитки. И только староста, два три мужика из членов сельского Совета остались у Волостного Правления. Ожидать и встречать красных.

Тщетно стучали приехавшие красные — наши три путешественника в крестьянские избы села Дианова: на миг, на стук, в окне появлялось встревоженное лицо. Чаще всего женское. Но увидев красные банты и значки, столь им знакомые, исчезали из окна и больше не появлялись.

„Ну дело дрянь! Нас почему то не хотят принимать. Выглянет из окна рожа, посмотрит и скроется.“

„А знаешь в чем дело. Ведь никак крестьяне красных боятся. А мы ведь едем под красных.“

„Что же нам делать?“

„Как что! Ехать в Совет и восстанавливать наши поруганные права „красных“.

„Смотри, это здорово опасно“.

„Ну, чепуха! Чему быть, тому не миновать!“

У Волостного Правления — оно же сельский Совет — их встретил староста и группа мужиков. Мужиков было немного. Человек пять, шесть. Держались они робко и вдали. Точно не решались, или боялись подойти к приехавшим красным.

„Хлеб, да соль.“ Низким поклоном приветствовал приезжих красных староста.

„Очинно довольны видеть вас в нашей деревне. По делу видимо изволили к нам прибыть?“

„Да! Нам надо осмотреть, ревизовать деятельность Совета. Где комиссар? Где председатель Совета?“

„Позвольте доложить! Господин Комиссар скоро прибудут. Он у батюшки на крестинах.“

„У батюшки? А он, Комиссар то, большевик?“

„Так точно! Прислан из уезда. Только сам он из духовного звания и большое призвание ко всему священному имеет. Завсегда по церковным дням на клиросе подпевает. Звон он сами будут.“

К Совету подходит молодой, худощавый, — с еле пробивающимися усиками — человек с красным бантом.

„Что угодно?“ слегка тревожным тоном спросил он. „Что случилось?“

„Вот, Иван Петрович, приехали господа Советские. Будут значит наши“, поправился староста.

„Да  Мы имеем поручение ревизовать Советы Кузнецкого и смежных уездов. Не откажите дать нам ночлег, устроить самоварчик, а завтра лошадей.“

Комиссар задумывается.

„Не больно мужики то горазды лошадей давать и ночлег. Да оно и понятно. Кому охота на даровщинку работать! Ну впрочем как нибудь да устроим.“

Не спеша и нехотя, пошел комиссар размещать приехавших красных.

Встречая повсюду враждебное отношение, порою скрытое, иногда открытое, переезжали наши путешественники из деревни в деревню, постепенно приближаясь к фронту.

Все чаще встречались патрули красных солдат.

Все запуганнее и тревожнее были крестьяне.

Выбитые окна, сожженные дома, разбитые ворота встретили наших путешественников в деревне Малые Кошеры.

В крайней избе, покосившейся и потемневшей от долгих лет жизни, они нашли старика, спокойно лежавшего на широкой печи. Русской, пыльной и грязной.

Дед, а дед?“

„Что деточки, что надоть?“

„Почему, дедушка, деревня то ваша разрушена и людей не видать. В поле что ли ушли?“

„Господь их знает, деточки! Не втемяшу я толком, что случилося. Вчирася с утра мужики и бабы стали галдеть: наши идут, мол, Народная Армия. Да и начали бить Ивана Демьянова, а Васюту, сына Митрохина, что в нашем Совете заправилой был, поди до самой смерти избили. А к вечеру, глядишь, понаехало красных видимо, невидимо. И стали они чинить суд да расправу, часть мужиков поубивали, а других с собою увели. Ну, а бабы за мужиками побежали, дурехи деревенские“.

Пошли по деревне. Бродить...

Жалобный стон. Еле слышный, привлек их внимание.

„Кто стонет?“

В одной из полуразрушенных изб на полу, соломою грязной покрытом, нашли они девушку. Лежавшую. Жалкую. В крови.

„Что, милая, что бедная. Что случилось с тобой?“

Разорванная юбка, кровью измазанная, лицо девушки, измученное бледное — говорили о происшедшем. Обычном для людей. Зверям диким подобным.

„Господи! Никола Чудотворец. Помоги мне несчастной!“

„Да что, девушка, что с тобою?“

Она плакала. Стонала и упорно молчала.

„Полно, милая, поведай нам горе свое. Расскажи.“

Точно устав молчать, быстро, невнятно, девушка начала говорить.

„Как звери — пришли они в нашу избу. Брата искали — Петра. Где Петр, он убил наших товарищей, красных. — Брата нет. Поди в поле ушел. — Ах, так убег значит, хватайте сестру. Нету брата, так девку. — Это сподручнее. Начали мучить. Юбку рвать. Потом повалили. Я и молила, я и просила. Им руки, поди целовала. Не троньте меня, девушку. Не срамите мою честь. Они только смеются. Двое за ноги схватили. Держут, и крепко, до боли. А третий... Девушка зарыдала. Два часа окаянные мучили. То один, то другой. Ах, я несчастная. Осрамили меня — жизнь мою загубили**.

Они вышли... Бессильные горю помочь, глубокому, женскому...

„Стой. Кто едет“.

Вдали выстрелы. Идет перестрелка. Ночь мягкая. Летняя. Безлунная. Но светло — рассветная.

Группа людей подошла к повозке мужичьей.

Кто едет!.. Ночью? Прямо к фронту?“

„Свои, советские. Едем в деревню Рогатки“.

„С ума спятили, товарищи. Там белые, только утром сегодня ее захватили. Отселе верст двадцать, не больше. А наши стоят в передней цепи, в верстах шести аль семи“.

„Вот беда. Так как же нам в штабе сказали что Рогатки еще наша. Красная. Придется в деревне ближайшей ночевку искать“.

„Ну ладно! До свидания, товарищи! Будьте осторожными. Белые поймают — расстреляют немедля!“ Отъехали.

„Ну и притча. Везет. Хорошо, что бумаг не спросили“.

„Ну, а если бы спросили? Что бы стал делать?“

„Последнее средство, стрелять и бежать в лес... Револьверы готовы? Ведь...

„Эй товарищи, стойте!“

Темный, конный, красный солдат догоняет повозку. „Стойте... Старший велел вас вернуть. Хочет бумаги ваши читать чтоли. Вертайте“.

„Ну видно крышка“.

Выстрел. Красный, качнувшись, упал.

„Скорее, гони лошадь. Когда начнется погоня, бросим лошадь повозку и вещи. И пешком, разбившись, будем фронт проходить. На восток“.

„Н-да, дело не важно! Сзади погоня. Впереди в деревне — стоят красные“.