— К черту иллюзии! — жестко бросил Ребане. — Миграция ползет вниз. Большевики закрыли людям глаза газетными простынями. Наш святой долг, господа, найти способ, чтобы сорвать пелену с глаз эстонцев.

Он осушил бокал вина и высокопарно объявил:

— Вы напомнили фотографией акулы, Виллем, что наша цель — вторжение. И я начинаю его подготовку. Как главком освободительной армии диктую в вашем присутствии обращение к своим солдатам и к гражданам старой доброй Эстонии. Запомните, господа, эту историческую минуту!

Закончив с обращением, он повернулся к Рею и Торма:

— Дело теперь за вами, господа. Обратитесь к друзьям Эстонии во всем мире, к дипломатам, служителям церкви, концернам. Нам нужны плавучие средства, нам нужны деньги. На доверие Запада, господа, мы ответим интенсивным сбором информации о тяжком положении наших братьев на эстонской земле, массовой засылкой своей агентуры на нашу древнюю землю, единением лесного братства. Это и будет нашей первой акулой!

— Слова, слова, — простонал Улуотс. — Сколько раз они губили нас! Где эти агенты, где они, я вас спрашиваю?

— С одним из них, — улыбнулся Ребане и взглянул на часы, — господа, имеющие отношение к агентуре нашего Национального комитета, будут иметь честь познакомиться через восемь минут.

— Надеюсь, — предупредил он, пригласив в соседнюю комнату Аугуста Торма, — ваши вопросы к этому человеку не будут касаться условий конспирации.

И вот перед ними появился малорослый улыбающийся человек с большой рыжей копной волос и огромным, тоже рыжим, платком, на две трети торчащим из верхнего пиджачного кармана. Вновь вошедший слегка наклонил голову в знак приветствия, легонько, будто снимая паутину с лица, провел ладонью от глаз до подбородка, и вдруг перед ними предстало другое лицо — лукавое, удивленное, точно увидевшее седьмое чудо света. Еще одно неприметное движение рукой — и это лицо уже страдальческое, болезненное. Но вот улыбка возвращается на губы человека, и глаза его смотрят доверчиво, безмятежно.

— Вы в душе клоун? — с улыбкой спросил Торма.

— Вы угадали, — вежливо ответил новый визитер. — Последние годы жизни в Америке мне приходилось работать и в передвижном цирке. Я мим, эксцентрик, немножко акробат.

— А кем вы были до отъезда из Эстонии? — поинтересовался Торма.

— Ресторан «Золотой лев», — бесстрастно произнес циркач. — Ночная программа. У меня было два выхода. Говорят, на этом месте — развалины.

Торма и Ребане переглянулись. Ребане мягко сказал:

— Мы все там бывали, господин… господин Йыги, если я не ошибся.

— Ивар Йыги, к вашим услугам, — склонил голову артист.

После легкой паузы Аугуст Торма вкрадчиво спросил:

— Что вынудило вас, сын мой, покинуть родные берега?

Улыбка сбежала с лица Ивара, но голос его был ровен:

— Новая власть в сороковом году сочла отца кулаком. Он был выселен из Эстонии, мать помешалась от горя. Я протестовал, писал… Меня хотели лишить профессии… Сестра была замужем за американцем и вызвала нас с братом к себе.

— А как вы надеетесь устроиться в Эстонии?

— О, для мима и эксцентрика, — с сарказмом отозвался Йыги, — работы хватит и в мире капитала, и на половине, где греет солнце социализма.

Ему ответили смехом, клоун нравился.

— Но вас могут опознать, — спохватился Ребане.

— У меня есть легенда в легенде, мой полковник, — Йыги говорил безмятежно, легко. — Глупый избалованный мальчишка поддался враждебной пропаганде, оставил в горе мать, невесту. Его съедала тоска. А когда он вступился в Техасе или Оклахоме за свою партнершу-негритянку и его едва не вздернули вместе с нею на первом же дереве, этот мальчишка принял твердое решение вернуться на родину.

— Есть ли у вас программа действий? — спросил Торма.

— Вернуть Эстонию в исходное положение, сэр, — нарочито напевно произнес он, вновь вызвав смех Ребане.

Почему-то шутка Йыги не понравилась бывшему эстонскому послу.

— На кого вы намерены работать? — грубо спросил Торма.

— Мистер Лакки, разве вы не помните присказку одного известного разведчика: всегда работай на себя и немного на того, кто тебе платит.

Торма побагровел, насупился:

— Кто вам дал право? Я… я…

— Вам не следует со мною обращаться как с клерком, господин Торма, — лицо у Ивара приняло надменное выражение, тон стал ледяным.

Ребане разрядил обстановку:

— Мы злоупотребляем своим временем, господа. — И высокопарно добавил: — Первый шаг сделан. Советизированная Эстония скоро почувствует удары нашего движения.

Он проводил гостя до двери:

— Счастливого плавания, Улыбка.

— Благодарю, Бридж. Значит, у вас есть для меня только один адрес?

— Пока один, но он идет еще от людей Канариса.

— Не оставляйте меня без прикрытия, Бридж.

Генерал Кумм подошел к окну, всмотрелся в снежное месиво, сказал:

— Неймется метели… Твоему парню, майор, что дежурит сейчас за Ряпина, потруднее будет.

Жур встал, улыбнулся:

— Однако потруднее придется и тем, кто выслеживает моего парня. Диалектика.

— Диалектика, говоришь? Да ты садись, садись…

В кабинете, кроме министра и начальника отдела по борьбе с бандитизмом, находились заместитель Кумма Пастельняк, министр внутренних дел республики Резев и один из офицеров пограничной службы. Письмо из Гётеборга молодого врача к своей таллиннской «тетушке» обсуждалось уже несколько раз. В конверт с письмом была вложена и шведская газета. Собственно, нарушителем спокойствия было крошечное объявление, помещенное в ряду других:

— Будем стоять на почве реальных фактов, — предложил Кумм. — До сих пор эти объявления нас не подводили, и их автор, мечтающий вернуться на родину, в свое время сам предложил нам свои услуги для срыва националистических авантюр. Сейчас он довольно определенно предупреждает, что эстонская эмиграция в Швеции готовит против нас опасные акции. Располагает — на руках — фактами и считает полезнее свое пребывание здесь. Что же странного вы находите, Павел Пантелеймонович, в его новой информации?

— А странно то, — забасил Пастельняк, и его широкое лицо осветилось не то добродушной, не то хитрой усмешкой, — что в кафе «Анкарен» на набережной Нормальма бар как раз есть. А наш корреспондент должен был назвать должность, не существующую в данной закусочной точке. Это значит, Борис Гансович, что либо он ошибся, либо шифровал извещение провокатор и нам подкидывают тухлую наживку.

— Что же, расставим капканы, — согласился Кумм. — Но главного «повара», желающего устроиться на морском побережье, вы уж не спугнете. А точнее, запишите его лично за мною. Это, — заметил он офицеру пограничных войск, — на данном этапе, вероятно, скорее к вам относится.

— Вас понял, — поднялся офицер. — Гостя пропустим. Разрешите быть свободным?

Оперативное совещание подходило к концу, когда Кумм снова вернулся к событиям вокруг Ряпина.

— Не знаю, как вас, — обратился он к Резеву, — а меня волнует не столько оружейный склад этого ряпинаского Вихма, сколько его связи с иноразведчиками.

— Подержать их еще немного в лесу, — заметил Пастельняк, — не столь уж хитрое дело.

— Предложение товарища Пастельняка, — несколько виновато начал Резев, — напомнило мне один день… Мы встретились с Куммом на прогулке в тюремном дворе. Вы тогда засмотрелись, Борис Гансович, на крону высоченной липы за кирпичной стеной, где свили гнездо птицы… Наверно, вам очень хотелось иметь в ту минуту крылья. Может быть, люди, которых нам с вами надо задержать в лесу, тоже думают сейчас о крыльях для возвращения домой.

Пастельняк тяжело заворочался в кресле и шутя поднял две руки кверху. Кумм широко улыбнулся, но тяжелый кашель вдруг вырвался из его груди, лицо генерала побледнело. Он сделал несколько глубоких вдохов, остановил надвигающийся приступ.