— Да.

— Предпочитаете данное обращение или предложите воспользоваться другим?

— В воинском ID фигурирует это имя, — ответил я, заранее предупреждённый о том, в каком порядке представляться перед камерой, — В прочих документах — Готто Ульссон, Вит Самад, Виталис Самадаки. По-разному. Но Маяк — привычнее. Поэтому давайте оставим, как есть.

— Ваше право, — кивнул телевизионщик, и с отрепетированной лёгкостью опёрся локтями на стол, сцепив пальцы между собой. Выглядело деловито и раскрепощённо. — Нашим зрителям было бы интересно узнать...

Интервьюировал собеседник гениально, ставя вопросы так, что все мои ответы укладывались в относительно короткие предложения и, при этом, не позволял скатываться до ограниченных «да» или «нет». Увлекал, изредка улыбался, одобрительно покачивал головой, заставив уже через десяток минут позабыть о том, где я нахожусь и сколько народу присутствует вокруг.

Мы просто общались, раскованно, но без панибратства.

Периодически Глен (он попросил называть себя только по имени, без уважительных приставок) задавал острые вопросы, вроде моего персонального отношения к войне или к потерям среди мирного населения, но в глобальные темы не ударялся, придерживаясь уровня ограниченной информированности рядового военнослужащего.

Что поражало — телевизионщика интересовала истина, без навязываемых точек зрения или озвучивания чужих домыслов. Как было — так и было, не больше и не меньше. Он, будто сторонний наблюдатель, фиксировал получаемые сведенья, воздерживаясь от оценок.

Во всяком случае, при мне.

Наверное, поэтому за всё время общения Гленноу ни разу не попытался выставить героя своего нового сюжета озверелым психопатом, записавшимся в «Титан» из любви к насилию и убийствам.

А я этого, признаться, ждал.

... Трижды запись останавливалась на перерыв.

Приятная ассистентка, повадками неуловимо похожая на тележурналиста, только младше лет на сорок, угощала соком и водой.

Пользуясь паузой, Глен делал какие-то пометки в рабочем планшете, хранящемся в невидимой для зрителей части столика.

Охрана стояла по бокам, следя за тем, чтобы я не спёр упаковку сока или не утаил приклеенную к картону трубочку, положенную для комфортного питья.

После ко мне подбегал гримёр, что-приводил в порядок, и беседа продолжалась дальше...

Изрядно вымотавшись от зашкаливающего объёма произнесённых слов, окончание интервью я воспринял с затаённым облегчением. Давно столько не говорил, язык устал.

С меня сняли выданный камуфляж, вернули оранжевую робу, приказав переодеваться тут же, в студии. По оговоркам охраны я догадался: скоро окончание трудового дня, и им, как свободным людям, не терпится поскорее избавиться от осужденного и отправиться к семьям, на положенный отдых.

Глен Гленноу, вполголоса согласовывавший какие-то детали монтажа с рыхлым бородачом, спустившимся из операторской, затих, пристально посмотрел на мой обнажённый торс, отмечая заживающие солнечные ожоги и обрывки омертвевшей кожи.

— Карцер? — утвердительно поинтересовался он. — Три дня?

— Пять, — отчего-то застеснявшись, буркнул я и усерднее завозился с одеждой.

— Однако... Сволочи.

Я еле заметно кивнул, соглашаясь. Телевизионщик тоже кивнул, обозначив губами поддерживающую улыбку.

Приятно, чёрт возьми, что хоть кто-то за тебя. Пусть и номинально, без возможности помочь или облегчить положение, но приятно. Воодушевляет.

Презрительно посмотрев в глаза моей охране, Глен попрощался, сославшись на занятость, и скрылся в монтажной комнате, а меня повезли обратно, в столичную тюрьму, отличавшуюся от моего прежнего обиталища лишь географическим расположением, новыми оранжевыми мордами и наличием сокамерника — замкнутого типа с большой любовью к одиночеству.

***

Навестивший снова агент Ллойс был скуп на новости, ограничившись ранее сказанными формулировками о пересмотре назначенного наказания, заверениями в обоюдной выгоде сделки и условным приветом от Психа.

Я же хотел подробностей. После некоторых препирательств, агент пошёл на уступки и, якобы по секрету, упомянул о назначенных слушаниях по делу Артура Бауэра. Состояние его здоровья пока исключает личное присутствие в зале суда, но в наш продвинутый век можно пообщаться и на расстоянии.

Упоминание, естественно, переросло в наставление о покладистости во имя помощи другу, для чего Ллойс потребовал повторить мою историю с самого начала, вычленяя из неё различные детали, обойдённые вниманием ранее.

Он записывал в принесённый с собой блокнот особые приметы сослуживцев по «Титану», их предпочтения, специализацию, и безграничное количество прочих мелочей, начиная от татуировок бандитов, с которыми мне удалось пересечься при неудачной диверсии, до числа вольнонаёмных работников на складах гуманитарной помощи.

Не видя смысла ерепениться, я давал показания (что занятно, не под официальную запись), однако сразу предупредил, что на новое интервью соглашусь лишь после конкретных подвижек по пересмотру тюремного срока. Ллойс, к удивлению, не спорил, признавая требование справедливым и вновь заверял в порядочности КБР.

Уходил агент, как мне показалось, с некоторым сожалением от того, что не успел сделать всё запланированное.

***

Сказать, что я был шокирован очередным поворотом в своей судьбе — значит ничего не сказать.

Перед обедом меня выдернули из камеры. Отвели к врачу, где устроили полноценную проверку состояния организма, по завершении заставив подписать целый ворох файлов с анализами, кардиограммами и итоговым заключением, что я вполне себе здоров и ни на что не жалуюсь.

Дальше пошло ещё чудесатее. Обратно в камеру меня не вернули, а отвели на вещевой склад, где служитель вручил мне джинсы, рубашку, кроссовки и нижнее бельё с носками. Всё новенькое, в упаковках, и очень дешёвое.

Переодевался там же, под бдительным присмотром охраны.

Из склада мы перекочевали в административную часть тюремного здания. Не выдержав неизвестности, я спросил у сопровождающего, в нарушение всех тюремных правил:

— Что происходит?!

— Ничего, — безразлично ответил тот, чем заставил нервничать ещё больше. Лучше бы наорал и наказанием пригрозил, чем вот так, нейтрально...

Снова начались подписи. За сданную оранжевую робу, за полученную одежду (повторно, до этого ставил автографы у кладовщика), за ознакомление со счётом от дантиста, который я обязан оплатить по выходу из тюрьмы (тянуло истерически заржать, при моей фактической пятнашке и условно-далёкой пятёрке), и за многое, многое другое, от акта сдачи спального места до добровольного отказа от профилактических прививок по целому перечню непонятных болезней.

Отчаявшись самостоятельно разобраться в происходящем, я вновь попытался вытряхнуть из тюремщиков информацию о своих грядущих перспективах, и вновь толком ничего не понял.

— Тебя перевозят.

Почему перевозят? Куда перевозят? Почему не переводят, а везут? К кому? Новые съёмки? Тайная аудиенция? С какого хрена я сдаю вещи и столько расписываюсь? Да при этапировании из одной тюрьмы в другую всей бюрократии хватило на одинокий сопроводительный файл!

Плодить вероятности можно до бесконечности, и мне только и оставалось, что ощупывать языком новые зубы, привыкая к отсутствию щербатины в пасти. Их в тюремной больнице вставили, перед интервью, чтобы провалом во рту не сверкал.

Можно считать, хоть на чём-то заработал.

— Ускоряйся! — покрикивали разнокалиберные чинуши, словно я куда-то опаздывал.

Из администрации по внутреннему переходу спустились в огороженный тюремными корпусами и массивными воротами двор, где уже поджидал специализированный автомобиль с глухим, без окон, отделением для транспортировки заключённых.

— Полезай, — распорядился сухощавый человек в сбруе конвойного, предварительно сковав мои запястья наручниками.