Хоть я и не ведаю, что с ним сталось, но тешу себя надеждой, что он не сразу забрел в мусорное ведро. Понеже нет ничего хорошего в том, чтобы уйти таким, каким вышел из конвейера, так ничего и не взяв из жизни, – жизни, кою понесла не та рука. Может, после того, как его забрали, продавцы устроили себе бесплатный пир, и он оказался на столе, где и был распит, а потом, как и полагается, отправлен на утилизацию…

Кстати, об утилизации. Это загадочное слово никогда нас не отпускало. Одни говорили, что после нее никто не получит нового перевоплощения, другие не соглашались, верили – потому что так легче всего. Противники переработки стояли на том, что, будь это правда, кто-нибудь да вспомнил бы прошлые свои жизни или же, на крайний случай, одну из них. Им возражали, дескать, даже если принять во внимание их логику, необязательно воплощаться в прежнюю оболочку и быть связанным с едой, возможно, позднее мы все станем одеждой или бытовой техникой, примеров много. «Тогда чего ж мы их не слышим, если и они живые?» – возражали им. А в ответ получали: «Но люди нас тоже не слышат, а мы-то есть»…

Уж коли я что и познала в ту пору относительно человека, так это предел его аппетиту, точнее – его отсутствие. Ибо не было числа всему народу, который проходил перед нами; не было ни минуты, пока супермаркет открыт для посетителей, чтоб мы не взирали с помостов своих на многоголовую гидру: пройдет один клиент, нахватает всего без разбору – к примеру, где раки, там у него и геркулес (чего-чего, а с оными аналогами пристрастий прожженных бороться невозможно) – и не успеет скрыться за углом, как сразу же на его месте появятся другие два. И из-за этого часто бывало, познакомишься с новым соседом, а через пять минут его уже забирают. Не иначе как под счастливый штрих-код родился!

И, конечно же, не обходилось без того, чтобы боги не обзаводились любимцами. В результате некоторых из частых завсегдатаев мы знали в лицо, но вот оказаться в их тележке никто особо не рвался: легко достижимое удовольствие не так прельщало.

Разумеется, все лучше, чем простоять на прилавке весь отслуженный срок, провожая взглядом людской поток, но на подсознательном уровне нас тянуло к новым лицам, которые ловят себя на том, что даже не знают, зачем оказались в таком-то отделе, и уже, казалось бы, порываются уйти, как вдруг что-то заставляет их осмотреться. Поворот головы в одну сторону, другую – и вот они находят друг друга. Романтика!

Помимо прочего, на практике случались и обратные ситуации – не из приятных. Например, когда ты отмечаешь на себе вожделеющий взгляд покупателя, коему ты не по карману – считай, то же самое, что на расстоянии встретиться глазами с нищим. (Ты бы рад его не видеть, а вот для него, с этого самого момента, твоя персона превращается в средоточие надежды, и потому он окрылено ковыляет в твою сторону, не отрывая взгляда, будто под гипнозом (и ничто не остановит его порыв!), а ты тем временем упорно продолжаешь делать вид, что не замечаешь его потуг, и до последнего надеешься избежать неловкой сцены (как глупо!), – потому что, как ни посмотри, ничего ты ему не дашь.)

Были и те, кто с едва ли полными корзинами, но с задранным выше уровня ценников на самой высокой полке носом шагал сразу к кассе, не удостоив никого из нас хоть маломальским вниманием. Но мы, знаете ли, тоже не пальцем деланные и знаем себе стоимость – поэтому платили им тем же.

Особливо же многие из нас – тех, кого успели растревожить страшилками, слушая которые не поймешь: серьезно это преподносится или в шутку, – опасались определенного типа человеческого гуманоида с одной ярко выраженной чертой – неумением вскрывать запечатанный пакетик. Вместо того чтобы наметить, как полагается приличиями, будущий разрыв по прорисованной штриховой линии, провести по нею пальцем, предупреждая свои намерения, и совершить аккуратный, не второпях, и дарующий достойную смерть разрыв (порван, а цел как будто), их глаза в один миг загораются ярким огнем, чтобы оставить после себя одни страдания, боль и развороченное, словно здесь постаралась взрывчатка, нечто.

«Пришел, увидел, порвал» – вот их девиз. Главное – любой ценой нарушить целостность оболочки, преграждающей путь ко внутренностям, которые, будь это что-либо из сыпучего – семечки, сухарики, хлопья, рис, макароны и все в таком же роде – обязательно будут разбросаны в пространстве, свидетельствуя тем самым о наличии склонности к учинению всяческих зверств у обладателя двух верхних хватательных конечностей и десен с оскалом зубов – открывание которыми, по своей сути, еще страшнее: сколько не пытайся их заговорить, бесполезно: жалость это не про них.

Мы-то, понятно, ничего с собой поделать не можем, – но почему законопослушные граждане не держатся от таких небожителей подальше?! Не стоят начеку и не придают значения оставленным после изуверств подсказкам. (Бывает же, когда их ноги, осточертя все вокруг, наконец останавливаются в гостиной, полежать, где придиванный столик сияет лаком, а в миске, что весьма кстати, – свежевыпавшая горка фисташек (и даже разравненная ладонью пустая и смотрящая вверх цельной стороной упаковка не омрачает чувство чистоты); когда их руки удовлетворено поглаживают обивку, созданного, для того чтобы принимать в свои объятия уставшее тело, дивана, а мозг собирается дать ничего не имеющим против коврового ворса ногам команду отбиться от настойчивых ухаживаний; вдруг, когда их глаза обнаруживают за спинкой дивана грубую реальность в образе коленно-локтевой ищейки, и чрез рот спрашивается, что она там делает, а уши доносят, что, мол, фисташка закатилась; и вот, когда причинно-следственная связь установлена, они (полюбуйтесь!) совершенно спокойно усаживаются на диван, не изменяя изначальному плану, вместо того чтобы – бежать! Да, бежать. Не раздумывая, как можно скорее, хоть в окно. Прыгать в него и не тратить время на открывание, – вынося сразу головой вперед. И все это в таком страхе, что информация, на каком этаже ты находишься, вылетает вместе с головой – потому что лучше разбиться насмерть, чем жить с разбитым сердцем, зная, с каким монстром пришлось все это время прожить.)

И вот на фоне тому подобного нагромождения серий сюжетных виньеток наш интеллект бурными темпами наращивал свою гибкость. Мы, как ста пятидесятикилограммовый эталон здорового питания в спортивном костюме, который на всю округу с невинным лицом втягивает в себя через трубочку сок из емкости в ноль запятая два литра (и тем самым провоцирует даже самый вежливый люд на «Заткнись ты уже!»), поглощали каждое оброненное людьми слово, что резонирует при падении разнообразием обсуждаемых тем (можно было подумать, что для человека не представляется возможным делать хоть что-либо, попутно не заняв собственный язык работой).

Мы построили целую подпольную сеть из соглядатаев и ежесекундно прослушивали людей, собирали информацию, чтобы… чтобы… Ну да, мы маялись дурью. А что еще делать, когда у тебя нет возможности хоть чуточку пошевелиться?! Только смотреть и вникать, кто с кем спит, у кого какие планы на жизнь и что будет сегодня на ужин. И расстояние в данном случае не влияло на скорость распространения сводки новостей. Если в мясном отделе в последний момент вместо дорогих сосисок предпочтут что подешевле, то не пройдет и минуты, чтобы нищеброд не стал достоянием публики. Первые очевидцы разжуют случившееся для овощного отдела, тот прохрумкает хлебобулочному, последний, в свою очередь, прочавкает молочному, который точно не заставит себя ждать и прольет свет на ситуацию для напитков.

Хоть мне и досталось вип-ложа – место в первом ряду богатого на ассортимент отдела, – gps-навигатору на протяжении сорока дней так и не суждено было похвастаться значительными изменениями в данных моего местоположения (именно столько я простояла на несменном посту, снедаемая непереносимым голодом по человеку). Но попытки нарушить статистическое равновесие все же предпринимались, – правда, обе были сорваны в последний момент. В первом случае это произошло, когда инерция руки, движимой в мою сторону, была прервана удивленным возгласом из-за спины ее владельца, в конечном счете послужившим отправной точкой для воссоединения двух старых однокашников, после чего я была напрочь забыта, а они так и укатили, дружно и во всеуслышание вспоминая о поросших былью временах юности. Во втором уже ничто не смогло помешать инерции достичь своей цели, и таким образом я почувствовала на своем горлышке прикосновение грубой, с изрядной долей влажности, руки, которая сперва меня облапала, а потом погрузила в небольшую корзинку, рядом с неживыми – все равно что безупаковочными или поврежденными – овощами и фруктами, сыром и двумя багетами; и только я успела втиснуться в их компанию, как обладательница ухоженных и миниатюрных пальчиков, входившая в свиту мужчины с потными ладошками, в противовес всему изменила планы, бросив в воздух: да ну ее, давай лучше сок возьмем, по акции, – и я не была обязана проделать путь из корзины на прилавок в обратном порядке, чтобы оттуда, к высмеиванию побуждая любого, зреть на мир юмореской наружу.