Часто жуя резиной колес, которым обедненное голоданием воображение могло бы придать сходство с тортом, чьи бока и подступы к центру словно бы покрыты толстым слоем темного шоколада, а сверху блином лежит сахарная пудра, машина километр за километром съедает истресканную асфальтовую глазурь, до этого со смаком успев полакомиться хрустающим и взрывающимся попкорном щебнем; а тем временем открывшаяся стеклами автомобиля панорама наверняка обещает радовать взор разложенным во всю ширь гигантской тарелки салатом из мелко нарезанных зелени лука и укропа и смешанных с доморощенными огурцом, томатом, кукурузой, бобами и перцем, посреди которых дыбом встают макушки кудрявых брокколи. А над всем этим месивом, скованная льдом и, отсюда, неизвестно когда готовая обрушится вниз, переливается различными оттенками – от синего до черного (зависит от того, какое настроение, так и от светила) – водная гладь, по поверхности которой неведомым способом проплывают скопления из мириадов растянутых и спутанных как попало белых волокон, своим движением раскалывающих оковы мерзлоты, чтобы заточенная вода, найдя выходы в образующихся лабиринтах, бусинками могла скатиться по нитям в выжидании момента: или когда порыв ветра с силой ударит по напитанной влагой пряже, высекая из нее капли, или же когда бусин соберется так много, что удерживающей их шелковине останется только порваться, с грохотом рассыпая сплошные потоки жемчуга.

И потому приходится надеяться, что красоту природы водитель оценит по достоинству, а я, увы, давно не обозревала окружающий мир, с тех самых пор как двумя месяцами ранее меня забросили под автомобильное сиденье и, судя по всему, забыли, ведь последней раз обо мне помышляли несколько недель тому назад. Точное число не назову: прощелкала: переключение праздных суток на вкл/выкл теперь столь же трудно отличить друг от друга, как на вкус и цвет два популярных газированных безалкогольных напитка. Теперь же моя роль сводится лишь к тому, чтобы полеживать в тесном пространстве из духоты и сумрака и перекатываться, как того заблагорассудит гравитация, – особливо на плохом дорожном покрытии, вот как сейчас – несясь из пригородного домовладения в гудящий город, – чего, кстати, можно избежать, если тебя с силой затолкают под кресло, да так, что сжимаешься вполовину и воздух проверяет на прочность…

Кому я это только говорю, спрашивается. Ведь в машине, не считая меня и водителя, нет никого более наделенного разумом; и все бы хорошо (мне и одного собеседника по горло будет), если б не одно но: для людей, если мир еще не успел перевернуться вверх дном, мы, то есть я и мне подобные, немы. Впрочем, если Вселенная таки нашла способ донести мои слова до чьего-либо сознания, тогда его обладатель, наверное, уже успел уловить, с каким субъектом имеет сейчас дело. К биологическому виду, как принято то обозначать, его не отнести, то же, при всей своей одухотворенности, относится и к одушевленному.

Но это невозможно, скажет кто-то, и будет неправ, потому как вот она я, собственной персоной, не иначе как восьмое чудо света и по совместительству простая пластиковая бутылка из-под колы. Была ей. То есть бутылка осталась, а вот содержимое давно покинуло сей сосуд скорби. Сейчас в нем ютятся остатки обыкновенной воды, в количестве ста-двухсот миллилитров. Давно не обновленной, к слову сказать, поэтому – и также по причине других независящих от меня обстоятельств – за качество и вкус не ручаюсь. К тому же май выдался жарким, а в машине – для которой постоянным местом дислокации служит абсолютно открытый и незатененный ни одним деревцем двор, где она там является самым что ни на есть магнитом для солнечных лучей, – настоящее пекло.

Начинать повесть о том, как я докатилась до такой жизни, посреди пути будет значить отступить от классической школы, к коей принадлежу, поэтому я буду рассказывать с самого начала, а хитросплетением сюжетного клубка пусть занимаются последователи постмодернизма, или как они там себя называют: лайт, зеро, диетическая…

И также заранее прошу простить за излишнее разъяснение рядовых, кому-то может так показаться, вещей (того требует необходимость разложить все по полочкам) и лишенную постоянства манеру изложения. Когда-то она будет навевать – настойчиво и с болезненным упрямством бьющегося в истерике ребенка из-за некупивших избаловавшими раннее его и теперь-таки сумевшими сказать нет перед грозящей от все потакающего воспитания катастрофе родителями понравившуюся ему игрушку – на образ дрейфующей по скачущим в едином порыве наперегонки или же стелющимся слоями друг на друга волнах захватившего горизонт в заложники океана бутылке, которая, непонятно, приплывет ли куда и содержит ли вообще послание. А когда-то на отбившуюся от рук под всеохватным прицелом темноты помещения, где свет приказал долго жить, отчего она и вынуждена сбивать ритм биения шага, коему дальше путь заказан, бутылку, о которую только и делают, что спотыкаются.

А теперь слово предоставляется памяти, прошу-с.

Я, как недавно указывалось четким и разборчивым текстом на этикетке с крышкой, была выдувана такого-то числа такого-то месяца такого-то года.

Поначалу мой словарный запас был ограничен преимущественно информацией, напечатанной на красном и когда-то тесно облегавшем меня поясе, а для того чтобы в совершенстве овладеть языкознанием (до чего же слово дискриминирующее!) пришлось обратиться в слух к человеку. Немалую руку к этому приложили грузчики со склада, где я недолго коротала время, перед тем как прибыть и утвердиться на полке супермаркета (к слову, новым выражениям, что успела от них поднабраться, я не особо горжусь).

Информация, что покрывает мою органическую плоть, это и букварь, по которому я училась говорить, и священный текст, суть которого в особых маркировках, они же заповеди. У каждого разнится их количество; в моем случае таинство сих правил скрыто за тремя печатями.

Люди их видят, но по естественной для человека рассеянности не придают им значения. Не помешает, конечно, – выйдет из этого толк или нет, – перезнакомить их с ними, дабы восполнить пробел в знаниях, – но вот надолго ли их хватит?

Первая заповедь гласит: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое» – и обозначается минималистическим изображением бокала с вилкой. Смысл ее в том, что она указывает истинную цель, ради которой ты прибыла в этом мир, а именно: служить человеку, нашему богу и создателю, сосудом для нектара или амброзии в угоду его долгой и вкусной жизни. Ведь не кто иной, как он, создал нас для рта своего – и продолжает это делать, погоняя самого себя, будто со дня на день на мир обещает обрушиться эпидемия, – а там и до голода недалеко (ибо не насыщается он), поэтому запасов должно быть впрок.

В первый день человеки создали потолок, пол и стены и отделили свет от тьмы; на второй день создали твердь посреди склада и назвали твердь конвейером; на третий – ленту, транспортирующую товар; на четвертый – освещение; на пятый – товары без маркировки; наконец, на шестой – товары, наделенные сознанием. И совершив к седьмому дню все дела свои, боги почувствовали нужду в отдыхе и потому задумали этот день таковым, чтобы ничто не отвлекало их от служащих для утоления голода и жажды еды и напитков. Так гласит (приближенная к современным реалиям) история нашего сотворения, которую мы передаем из поколения в поколение; при этом большинство сходится на том, что в первой версии зарождения фигурировала гончарня, но не утихают и теории о верстаке, кузнице и бочарне (естественно, что за каждым из вариантов стоят те, кто в этом лично более всего заинтересован – будто от того, что их род, назовем его так, поблагороднее, нежели остальные, их сегодняшняя жизнь покроется иным смыслом).