Вторая заповедь звучит как «Конец уготован для всех, кто на земле обитает» и готовит к неминуемой смерти посредством рисунка бога, распростершего длань над предназначенным для очищения мира ящиком, источником скопления отжившей свое утвари. Может быть, она, заповедь, и содержит в себе хороший посыл – довольно-таки отрезвляющий, надо признать, – но и в заблуждение вводит многих. Те, кого человеческая рука не потрудилась утилизировать по всем правилам и обрекла на существование на грязных улицах, многое могли бы сказать на сей счет. А не отмеченным сим знаком видится в том милость божья, которая, в их представлении, обещает избавление от душевных страданий. Ибо не каждому достает стойкости обращать внимание на наполненную урну – хранилище, из которого редко удается услышать речь здравого и смирившегося со своей участью товара, – поскольку она обычно полнится траурной тишиной по истраченной жизни.
С этого места я могу с уверенностью гарантировать, что, если бы на двух вышеперечисленных заповедях зиждилась вся наша вера, мы бы, не раздумывая, послали ее к черту. Но на то и существует третья, дабы воспрепятствовать повальному вероотступничеству.
«Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек». Краеугольный завет, дарующий уверенность и силы в трудные времена и, одновременно с этим, вызывающий наибольшие толки и споры. Три ленточных стрелки, образующие треугольник, – такова маркировка, что обещает невообразимое – новую, нет, даже лучше, новые и новые жизни. Она как бы говорит: нет смысла бояться утилизации, яко тебя будет ожидать аудиенция у Его Святейшества Переработки…
Я – да как и, наверное, все – родилась во грехе, постоянным напоминанием о котором являет собою печатное клеймо в виде рамочной (словно стремящейся взять в узду скрытые под наименованиями и цифрами преступные силы) таблички с количеством калорий, углеводов, жиров и белков с сахаром.
Меня можно обвинить в том, что от таящихся во мне углеводов люди полнеют и портят желудки, по вине сахара впадают в зависимость, кофеин бьет по их сердечно-сосудистой системе, а фосфорная кислота разъедает зубную эмаль и испытывает почки на прочность. Ясное дело, после такого можно хоть сейчас бронировать место в тележке, везомой прямо в Ад.
Как гласит одно из сказаний, мы вынуждены искупать грехи двух бочек с вином (поначалу Бог обходился одной, но в итоге жажда наживы взяла над ним верх ввиду поставленного ребром вопроса: расширяться – создав вторую, а за ними еще и еще, чтобы в кратном порядке увеличить барыши, – или не расширяться – продолжив наблюдение за подопытным, чтобы на основе досконального исследования придти к исчерпывающим выводам относительно целесообразности задуманного предприятия), на которых так и было написано – по вине до того провинившихся – крупными буквами: ВИНО (какое именно – теорий множество; кое-кто даже утверждает, что это было вовсе не вино, а сок, а некоторые даже настаивают на пиве; что и здесь примешана личная заинтересованность – говорить не приходится), нарушивших запрет их Создателя-бончара, когда тот отлучился ненадолго: «Не давать вкушать из себя, прежде не познав оплаты, – ибо в огне сгорите»; а сподвиг их на это выползший на карачках из ниоткуда алкаш, весь оборванный и до того перемазанный в грязи, что с трудом проглядывались черты лица, и соблазнивший невинную парочку открыть ему крышки, дабы, подчерпнув из них, он мог испить до дна чашу (бывшую в его личном владении) – совершенно бесплатно. А удалось ему это запросто: он пообещал им, что впредь будет всем рассказывать об их щедрости и доброте, и, в подтверждение слов, загорланил прям там же, на месте, и таким образом, добром за добро, они дали ему добро. Когда от опохмелившегося след простыл, явился Бог и поинтересовался у бочек, сколько они успели выручить за время его отсутствия. Одного, скромно ответили они. Одного, недоуменно переспросил Бог и, почерпнув для себя нечто неприятное, следом: – а он заплатил? Нет, оскорблено удивились те, а должен был, разве есть что-либо бесценнее доброты? Для кого как, заключил Создатель и без раздумий бросил их в топку – тех только и хватило, что обдать его злобным шипением. И вот так, ценой настоящих жизней, они поплатились за совершенный проступок. А Бог, оглянувшись на все дела свои, которые сделали руки его, и на труд, которым трудился он, делая их, уразумел: нет от них пользы. И возненавидел он жизнь свою, и разочаровался он в детище своем, и отрекся он от него, и приговорил к скитанию себя, собрав для оного пожитки скудные. Но прежде научил соседей искусствам всем (нет лучшего способа искоренить привязанность к чему-либо, чем лишить этот объект оригинальных черт и превратить в заурядность, создав для него тысячи и тысячи копий), с тем, чтобы они и дальше упражнялись в них, внедряли, распространяли и совершенствовали приобретенные навыки. При этом в наше производство были внесены значительные поправки: с тех пор мы обездвижены и люди нас не слышат. (Или же только делают вид, а на самом деле, преисполнившись коварства, играют с нами: извлекли ли мы уроки из прошлого и заслуживаем ли прощения?)
Таковы на поверхностный взгляд предпосылки моей истории. А теперь предлагаю перейти к ней самой.
Это я сейчас, умудренная опытом и, вследствие тому, скепсисом, предпочитаю хмуро глядеть на мир, но ведь начиналось все не так печально.
Перед тем, как осознать, что я падшая душа, я была маленьким и жалким сосудом, по сути, без формы. Первые мои воспоминания, даже не так, ощущения, восходят к испытанию на себе, дважды, высоких температур, а затем и давлению, что буквально распирало изнутри, после того как в пластиковую оболочку, в которой мне суждено еще невесть сколько времени пробыть, вошла трубка, послужившая транспортным узлом для исторгнутой из нее силы. Тогда я, возможно, на миг потеряла ориентацию, потому что дальше моя оболочка подверглась кардинальным физическим изменениям: она обрела пикантные изгибы, раздалась в высоту и ширину, а во мне еще и плескалась охлаждающая пыл жидкость.
Затем уже по конвейерной ленте меня вместе с собутыльниками – предварительно избавив нас от воды сей, в услугах коей боле не нуждались, – отправили на принудительный шопинг, благодаря чему каждый обзавелся шипучим напитком темного цвета и аксессуарами в виде крышки на конец, для верности, и красочно исписанного рунами жилета, он же букварь со священным текстом.
Это мгновение, когда ты обрела свой окончательный вид, навсегда остается в памяти. Ты словно ребенок, которому впервые доверили самостоятельно сходить в магазин. (На лице сдержанная – это пробудившееся взрослое начало усмиряет восторженное дитя – и пронизанная собственного достоинства улыбка, а в руке аккуратно сложенный список покупок, следуя которому корзина от стеллажа к стеллажу набирает в массе. Все идет прекрасно вплоть до подхода к кассе, где взгляд ребенка привлекает на себя маленькая безделица, типа шоколадного батончика, – его рука успешно перебарывает пару выпадов в ее сторону, но все же не удерживает влекомый порыв и хватает лакомство. Ну а чего вы хотели? Не все сразу.)
Первое, к чему любознательность подтолкнула меня, это крышка, извещающая, когда я появилась на свет, и – о боги! – предрекающая точную дату смерти (не иначе как прижизненный портативный памятник). Правда, не моей – тут можно расслабиться, – а вынашиваемого плода, которому на все про все – соблазнение клиента – дается двенадцать месяцев, но, так как искусство обольщения дело не простое, без моей помощи ему не справиться: кто бы там что ни говорил про важность того, что внутри, на оболочку люди смотрят почаще.
Исследовав свой горловой убор, ничего не осталось, кроме как проштудировать этикетку. Тут я почитай познала, что из себя представляю. Кола. Классическая. Газированная. Водоизмещение – два литра. (Ну что сказать, богато и со вкусом.) Так, что еще? Ага: «Переработай меня». Хм, а среди нас, оказывается, затесался юморист. (К сведению, каждая продукция, на которой имеется шутка, осознает, что выкупить ее будет непросто.)
