Покончив с фасадом, настал черед оборотной стороны. И, как и в каждом доме, он резко контрастировал с лицевой. Но, если хочешь как можно точнее узнать, что скрывается за добродушной улыбкой хозяина, нет ничего лучше, как заглянуть в эту часть строения.
Никаких красочных рисунков – не считая заповедей, – только важное: состав, пищевая ценность, хранение, производство, где, с разрешения кого, юридический адрес, страна, область, район, город, улица, номер горячей линии и т. д. и т. п… Да уж, помереть от скуки можно. Волей-неволей отводишь фокус внимания, чтобы туда больше не глядеть, вот хотя бы на обложку: она совсем другое дело, – да, низкосодержательно, но зато не наводит на тягостные мысли.
Может, потому все товары на первых порах и насыщены жизнерадостностью да надеждой, так как дизайнерский логотип и информация, сопровождающая его крупными буквами, настолько поражает их своей легкостью и красочностью, что в результате затуманивает саму их суть, да еще, как на зло, преподносимую мелким шрифтом. Но так, наверное, оно в жизни всегда и бывает.
Взять хотя бы супермаркет, где все являли собою неиссякаемый источник позитива. Каждый, помимо содержимого, был полон перспективой привлечь потребителя о двух ногах и быть отмеченным пальцами первенства, плюхнуться в корзину и оказаться на кассе, чтобы кассир напоследок считал твой особый штрих-код и окончательно передал в руки новоиспеченного владельца, с которым ты в один голос напоследок произнесешь: покедова.
Казалось, ничем не нарушить эту («От каждого по вкусам, каждому по потребностям») идиллию – бывшую не чем иным, как побочным продуктом наших грез. Нас тогда можно было уподобить пианино, на котором сутки напролет воспевают радость жизни, где каждый товар соответствует одной взятой клавише, что привносит собственную ноту в разнообразие звуковой палитры. Но музыке не суждено было жить вечно: пианино расстроилось – по вине одной Мятной Жевательной Резинки.
Увидеть мне ее не довелось, как и услышать. Нас разделяли более десятка метров, но, благо в глашатаях недостатка не было, ее слова дошли до всех прилавков абсолютно всех отделов. Из них следовало, что три дня тому назад и она не отставала от нас и с тем же пылом витала в облаках на полке у кассы, пока в одну из смен не приглянулась молодой кассирше, из нагрудного кармана которой она тогда и глаголила. Жвачка поведала о переполнявшей ее любви к людям, о желании стать полезной, дарить им свежее дыхание и белоснежную улыбку, как того обещала реклама. Но все ее надежды лопнули, даже как следует не надувшись, – мир за дверями супермаркета оказался отличным…
Она рассказала об огромных мусорных контейнерах, наполненных как мертвыми, так и уцелевшими, и о вокруг и далеко от них разбросанных использованных упаковках, на которые бесцеремонно наступает человек, а животные копошатся и вгрызаются зубами. Они были мертвы, но никому не было до них дела. И тут даже не знаешь, что лучше: представлять из себя карикатуру на истерзанную смерть или томиться неизвестно сколько в ожидании более гуманных счетов с жизнью.
Весть о том, что смерть для емкости наступает вместе с потерей ее целостности, стала для нас облегчением и в некотором роде открытием. Ведь мы-то полагали (и многие, кто так думали, старались держать эту мысль при себе и не решались озвучить вслух, чтобы не испортить царившую вокруг негу), что погибель прямо зависима от обилия в нас жидких и сыпучих тел. Но теперь выясняется, что жизни без содержимого быть? Что циркулируемые безумцами (по-другому их и не называли) слухи правдивы? И даже потеряв себя изнутри, всецело отдавшись человеку, это не станет концом всему?
Все так, выдавил через силу челюстной тренажер. И зал возликовал. Но ненадолго. Ибо интонация, с какой то было произнесено, заставила нас насторожиться и умерить степень торжества. А причиной тому послужило чувство страха, источаемое ею. Да-да. Упаковка Для Жвачки боялась. Она лицезрела две крайности, что нас ожидают, во всей их грязной обыденности, – и ни одна не могла ее устроить. Собственно, как и меня; да и много кого.
Согласно тому, какую степень достоверности наделяли сказанному, вопросы приобретали различную направленность: доверчивую – касаемо того, сколько же еще жвачек в ней осталось, и подозрительную – относительно того, как объясняется тот факт, что она еще жива, если ее открыли? Может, все это обман и в действительности она нисколечко даже ни мята? И допуская обратное, разве деликатность проделанного не ставит под сомнение положение о неблагодарности людской?
Но дождаться необходимых разъяснений никому было не суждено. Потому что в ту же секунду, как только Жвачку заподозрили во лжи, она надулась и более не произнесла ни слова…
Не то чтобы и я видела прямую связь между жизнью и наличием собственного содержимого – ведь моя память хоть и смутно, но выдает фрагменты того, как я создавалась, – однако мною усматривалась зависимость психологического самочувствия от процента содержимого. Разве боль поведавшей свою историю Жвачки не следствие того, что у нее отняли часть ее самой? Может, в таком случае пустота образуется не только физически, но и на душе оставляет неотъемлемый след? Да и вообще, влияет ли состав вещества на наш характер? Можно ли сказать, что мы – это то, что из нас едят?
В то время я еще не знала ответов на все вопросы. И, возможно, только ради их поиска стоило прожить до сего дня…
Неделей позже я стала свидетелем сцены, когда у Ягодного Сока заканчивался срок годности. Весь тот период, что простояла на четвертом ярусе отдела напитков, я особо не замечала его. Мы были крышечно знакомы, не более того. Не знаю, отличался ли он молчаливостью с первого дня (что снова отсылает к вопросу влияния состава на наши характеры), но ясно одно: оставаться ему в моей памяти тихоней и впредь, не потревожь однажды глас вопиющего (пусть ныне и до скончания времен никого он не коснется) успевшую было восстановиться атмосферу. Он непрерывно драл упаковку, желая быть услышанным, – хотя прекрасно осознавал, что это напрасный призыв и наши голоса не восприимчивы для человека, – и даже молил быть украденным (одно это слово явно характеризовало степень упадка: мы ведь не используем его по отношению к себе; оставить по себе чек, подтверждающий оплату, вот наша святая обязанность). Затем уже в ход пошли рекламные фразочки (он их распевал): «Ягода-Сочнягода», «из настоящих фруктов» и «без консервантов»…
Не подумайте, это не было такой уж и редкостью; пение даже приветствовалось. За исключением разве – вынуждена то с прискорбием признать – эпизодов, когда находились некоторые, кого коробило от употребления иностранной лексики. «Она пагубно сказывается на внутренностях, – утверждали они, – нужно петь только наши лозунги», – за чем без дальних разговоров и следовала демонстрация. А причина конфликта, мне думается, была в обычном незнании: если бы они сами владели иностранным диалектом, то тогда бы запели по-другому.
…Так вот, плеяда неравнодушных рвалась хоть чем-нибудь послужить Соку и просила его ответить, больно ли ему и есть ли возможность облегчить его страдания, – но даже на это он не был годен. Для него, все естество которого отдавало горечью панического страха, нас словно не существовало.
Но за три дня до истечения срока он вдруг замолчал и больше не издал ни звука, будто заживо умер.
И спроси нас тогда, что бы мы предпочли, то ответ был бы: пусть он лучше кричит. Засим, что его молчание во сто крат хуже самого громкого вопля – из-за того что в тысячу раз сильнее отдавало болью. Это было молчание сломленного существа, признавшего, что с выпавшим жребием ему не совладать и что глупо предаваться мнимой борьбе, – но боль от этого не становилась менее сильной.
Он безмолвствовал, даже когда промеж рядов прошелся кассир, совершающий обход, чтобы остановиться напротив, взять его в руки для изучения, пустить в оборот, хмыкнуть, ни капли не поверив написанному, бросить в тень тележки (там хватало и иных, продолжающих сопротивляться, товаров: бери – не хочу) и сделать променад. Не до кассы, нет, – мы бы узнали.
