Фаворит должен был уйти. Матерь-Тьма нуждалась в достойном супруге, а если брак с таковым невозможен, то пусть уж лучше остается одинокой. Илгаст полагал, что с распутством при дворе следует покончить. Однако это не стало для него поводом войти в лагерь Урусандера или же занять сторону своей знатной родни. То были всего лишь суждения, а отнюдь не непреклонные, подобно крепостным стенам, убеждения.

Он знал Калата Хустейна. Преданность этого тисте не ведала границ – по отношению к его собственному дому. Хунн Раал все равно не сможет достичь цели и в конечном итоге лишь добавит имя Калата Хустейна в список своих врагов.

Илгаст Ренд собирался поговорить со своим старым другом – поздно ночью, когда эти глупцы как следует напьются и сцепятся друг с другом в главном зале. Образно выражаясь, они намереваются обсудить новые смертоносные течения, и, возможно, к рассвету им удастся найти способ проложить путь в этих яростных водах.

По крайней мере, Илгаст очень на это надеялся.

Однажды ночью Хунну Раалу вполне могут перерезать горло, и никто не станет его оплакивать. Пусть Урусандер занимается интеллектуальным самоудовлетворением: вреда от этого никакого, к тому же он заслужил те удовольствия, которыми наслаждался в последние годы, сколь бы сомнительными они ни были. Матерь-Тьма рано или поздно устанет от Драконуса. Собственно, она может столь углубиться в колдовство Бесконечной Ночи – или как там правильно называется этот культ, – что любые плотские желания останутся позади. Недаром ведь болтают, будто она днем и ночью окутывает себя пронизывающим холодом темноты.

Когда в той темноте исчезает ее фаворит – что он там находит?

Илгаст вспомнил времена, когда Матерь-Тьму еще знали по имени, данному ей при рождении; в ту пору она была просто женщиной – живой и прекрасной, полной невообразимой силы и неожиданных слабостей. Словом, такой же, как и любая другая, – вплоть до того дня, когда она обнаружила Врата. Тьма многолика, но самая главная ее черта – эгоизм.

Быстро смеркалось, и прямо впереди Илгаст Ренл мог различить черную как ночь линию травы на равнине Призрачной Судьбы; на самом краю ее стояли каменные ворота, отмечавшие начало Северной дороги. Двигаясь по этой дороге, они вскоре должны были добраться до форпоста, где находился штаб Калата.

Смотрители Внешних пределов были странным народом, недисциплинированной толпой неудачников – и именно это делало их столь важными. В приличном обществе всегда должно быть место для таких вот чудаков, свободное от предубеждений и насмешек. В приличном обществе они не должны оказываться в темных переулках, под мостами, в сточных канавах и трущобах. Их не выгоняют в глушь и не перерезают им горло.

Для неудачников имелось свое место в мире, и о них следовало заботиться, ибо однажды они могли пригодиться.

Возле ворот пылали факелы. Часовые стояли на посту.

Ехавший впереди Хунн Раал развернулся в седле и бросил взгляд назад, хотя в темноте сложно было понять, куда именно он смотрит. Вновь повернувшись вперед, он что-то негромко пробормотал. Оссерк взглянул через плечо, а потом рассмеялся.

Над головой появился целый водоворот звезд, заполнивший все небо.

Баретская пустошь представляла собой обширную равнину, которую пересекали древние, истертые водой известняковые хребты; они тянулись на многие мили, но были относительно невысокими, что, как объяснял наставник Сагандер несколько месяцев назад, свидетельствовало о наличии здесь внутреннего моря, которому потребовались тысячи лет, чтобы умереть. Дав волю фантазии, Аратан мог вообразить, будто они едут по почти неощутимой воде – воде былого и туманных воспоминаний, а морское дно под конскими копытами, покрытое полосами нанесенного ветром песка и желтой травы, находится глубоко под поверхностью иного мира.

Дав волю фантазии, юноша мог почти физически ощутить, как он отрывается от тяжелого жесткого седла, взмывая вверх на собственных мыслях, которые уносили ввысь его тело, измученное и усталое. Освобожденные от оков, мысли эти были способны найти тысячи миров, чтобы странствовать там. И никто из ехавших вместе с Аратаном по равнине ни о чем бы не догадался: тело не выдало бы его ни единым жестом. Свобода существовала во множестве ипостасей, и самые ценные из них всегда оставались тайной.

Вряд ли бы наставник Сагандер его понял. Ведь наряду с многочисленными разновидностями свободы имелось также и множество разновидностей плена. Когда Аратан впервые постиг данную истину, это стало для него своего рода потрясением. Каменные стены были повсюду, и, дабы убедиться, что они и впрямь существуют, вовсе не требовались тяжелые серые башни. Стены эти могли прятаться в глазах или перекрывать горло, не давая выхода словам. Они могли неожиданно возникать вокруг мыслей в черепной коробке, буквально удушая их. Или же преграждать путь другим мыслям – чуждым, пугающим, дерзким. Однако все эти зловещие ограждения объединяла общая особенность: они были врагами свободы.

Аратан знал эти прочные серые стены всю свою жизнь.

Но теперь он ехал верхом под открытым небом, слишком обширным и слишком пустым. В висках у него стучало, спина болела, на внутренней стороне бедер образовались волдыри. Массивный шлем, который юношу заставили надеть, давил на шею. Якобы легкие доспехи из нашитых на кожу бронзовых полос оттягивали плечи. Наручи на запястьях и усиленные металлом толстые перчатки обжигали кожу. Даже простой меч на боку с непривычки мешал.

Аратан выбился из сил, но обдувавший лицо ветер казался сладким, как вода, и даже громадная фигура отца, ехавшего впереди рядом с сержантом Расканом, казалось, не имела над ним никакой власти.

«Есть много разновидностей свободы», – снова подумал он.

В день отъезда Аратан не на шутку перепугался, и теперь ему было стыдно. В холодных утренних сумерках, толком еще не проснувшись, он стоял, дрожа, во внутреннем дворе, наблюдая, как готовят лошадей и привязывают к седлам всевозможные припасы. Повсюду носились слуги, в основном выполняя команды Сагандера, которые тот отдавал визгливым пронзительным голосом. Два тщательно упакованных дорожных сундука наставника были открыты, и их содержимое лихорадочно перекладывали с места на место – вьючных лошадей для путешествия не предполагалось, и старик настолько из-за этого переживал, что начал осыпать проклятиями слуг, конюхов и всех прочих, кто оказывался поблизости.

За исключением, естественно, Раскана и четырех пограничников, которые бесстрастно наблюдали за происходящим, поджидая возле ворот.

Повелитель Драконус еще не появился, хотя две его лошади уже стояли наготове. Одинокий конюх сжимал поводья Калараса; огромный боевой конь, казалось, не обращал никакого внимания на царившую вокруг панику, застыв практически неподвижно возле подножки. Другие лошади, как показалось Аратану, нервничали; он заметил еще одного слугу, который выводил из конюшни лошадей для него самого. Кобыла Хеллар беспокойно вертела головой, а за ней шел Бесра, верхом на котором юноша решил начать это путешествие, – крепкий на вид чалый мерин с покрытой шрамами шеей. Оба выглядели громадинами, будто выросли за одну ночь, и Аратан попытался вновь обрести ту уверенность, что пришла к нему к концу уроков верховой езды.

– Аратан! Сюда, быстро!

Вздрогнув, он обернулся и увидел Сагандера, стоявшего на коленях возле одного из сундуков. Старик отчаянно жестикулировал, лицо его помрачнело.

– Иди сюда, я сказал! Ты как был моим учеником, так им и остаешься! Помоги мне!

Мечтая вновь оказаться в своей комнате, в тепле под тяжелыми мехами, где впереди его бы ждал день, ничем не отличающийся от других, Аратан заставил себя шагнуть вперед. Руки и ноги онемели от холода, он с трудом соображал спросонок, и его тошнило от одной лишь мысли, что придется покинуть мир, который он знал всю свою жизнь.

– Оказывается, никаких сундуков с собой брать нельзя! Я потратил полночи на то, чтобы их упаковать, по глупости послушав тебя, – и что теперь прикажешь делать? Придется тебе освободить место в своем багаже. – Сагандер показал на груду вещей. – Для всего этого, понял?