Письмо Северному придворью: «…Мир умирает. Стареет и изнашивается с каждым градусом неизлечимой болезни. Смотрит на своих обитателей и ревет зверем. Все молчат. Мы молчим. Доживаем свой век, ничего не решаем. Ищем редкие ростки, появляющиеся из земли, и тут же срываем их. Не даем им вырасти, окрепнуть. А уцелевшие сами чахнут, не успевают набрать силу. Выжата почва, реки тают на глазах. Рыбу живую, наверно, и управительница дома пятого градуса не видела. А ей скоро отправляться за нулевой предел. Хотя возраст тоже трудно определить, многие стареют раньше срока из-за тяжелой жизни. Так, о чем я? Более-менее жизнь продолжается начиная с первого по сорок второй градус…»

– Солька, выходи, поганка! – взревела за окном старая карга.

Будто знает, что такое поганка. Не видела она никаких грибов, даже несъедобных. К сожалению, я тоже.

– Отстань, черепаха! – огрызнулась я.

Не до нее сейчас. Записать свои доводы надо. Не ей же объяснять. Пыталась, не вышло. Что от нее толку.

Огонь в масляной лампе подрагивает. Мерцает мутным пламенем. На потолке от нее круг желтый образовался. В домах каменных темно и холодно, но другого не дано. А письмо для Северного придворья само не напишется.

Вчера наконец тощий Клок соизволил подшить мои работы, прикрепить к остальным моим трудам и отправить к двадцатому градусу, где еще сохранилось немного здравомыслия. И то пока не пригрозила ему, что расскажу о похождениях его к Мазнику. Шепчутся, что последний запрещенное пойло готовит под воздействием магии. Но это лишь болтовня. Любой головы лишится, если узнают про загово́ры, колдовство и прочую чушь. Клок просто к девке загульной туда бегает от жены своей. Та блудница и поведала мне, что недавно яблоко пробовала. А оно только у нашего местного главы может появиться. Снабжает его столица припасами для людей. Хлеб черствый пришлют, от которого навозом несет, хоть нос затыкай. Мясо редкая роскошь. Кормить бычков да кур нечем. Говорят, в столице закрытые фермы есть, только их никто не видел. Держат их в строжайшем секрете от посторонних. Фантазия такое дело. Преувеличат в три раза, и не разберешь, где правда, где вымысел. Людей послушать, так там рай земной. Пастбища и поля злаковые до горизонта. А по факту полудохлая от недоедания живность.

За окном внезапный грохот раздался. Окна задребезжали, и я подскочила на корявой табуретке. Подбежала посмотреть. А там Кида, старая черепаха, завалилась на тачку и в щепки ее разнесла.

– Чё вылупилась, умница! – зыркнула на меня.

Глаза навыкате, чумазая, в жиже грязной сидит. Сломанную палку отшвырнула от себя и подниматься стала. Один из постояльцев дома потянул ее за руку, помогая. Выпрямилась, а все равно горбатая. Оттого и прозвала ее черепахой. Носит на себе панцирь. Медлительная, только когда ей нужно, а так и меня перегонит.

– Давай, говорю, спускайся! Ерундой занимается, писульки свои пишет. Кому от них легче? От Клока сейчас привезут коробы еды. Разгружать будем. Жрать охота.

– Иди к ведьмам, злобная старуха! Я не нанималась! – бросила ей и закрыла окно.

Рама громко захлопнулась. Хорошо, не сломалась, шкура удар смягчила, что вместо стекла. Дерево – ценный материал и редкий в нынешнее время, а стекло так и вовсе под запретом.

– Шелудивая девка! Белоручка поганая! Тьфу, ведьма! – глухо донеслись оскорбления.

Пусть кричит. За постой я оплачиваю в срок, и хлеб вонючий по закону положен каждому. Мне много не надо.

Снова села за стол. Табуретка подо мной скрипнула – вес мой легкий скоро не выдержит. Ножки рассохлись и кривятся. Я к серому листу бумаги вернулась. Расписывать много не стала. Каждый такой на целый мешок сена потянет. Грифель старый смочила слюной и заключение начеркала: «…Из последней живности лишь гады ползучие водятся. Гадюки, полозы и редко встречающиеся крысы, мыши. Деревья, что смолу пускали, сейчас окаменелыми стоят. Ни листика, ни почки, одни ветки остались. Кустарник растет, по большей части колючка и неприхотливая жимолость. Можжевельник ластился по земле, но теперь утратил свою пышность, тускнеет, сливается с землей. Орех земляной, чуфу, все труднее отыскать и пополнять запасы.

Вывод такой: если принять во внимание все вышесказанное, необходимо отправить людей за сорок второй градус. Прошу прислушаться и не бездействовать!!!»

Лист вдвое сложила и аккуратно засунула в карман платья. Штопаное, но свое. Юбка из кожи свиной, а вот верх хлопковый, от матери достался. Родительница моя многое мне рассказывала. Порой вспоминаю ее слова, будто сказку. Отец, говорила она, сильный человек был, рано только ушел к нулевому пределу. Жили они одно время среди деревьев высоких. Озеро большое рядом, в котором рыбу ловили. Погода разная была, и дождь, и солнце, и снег пушистый. Все времена года друг за другом шли. Не то что сейчас, гроза с ливнем зарядит, а через пять минут уже засуха и длится долгие месяцы. Жаль, что бредила мать к концу. К моим семнадцати годам лихорадка ее свалила. Вот она и несла эту околесицу. А перед уходом и вовсе схватила меня за руку и давай пугать:

– Открой свою душу… смотри внимательно… Отправься в скитания. Найди гору, что древом была…

Недаром все ее чокнутой называли и ведьмой.

Я маленькая совсем была, когда мы поселились здесь, на окраине нашего мира. Начальник пятого градуса, Клок, выделил нам место у Киды. Тогда она моложе была да сговорчивей, но все равно злобой дышала. Мать умела выискивать орехи земляные. Ценные и едва не единственные, что годны для питания. Далеко уходила, чтобы отыскать их. Меня с собой брала, а вот Киде не раскрывала секрет их поисков. Оставила лишь для меня, чтобы я могла себя прокормить. Долго хозяйка дома возмущалась и Клоку жаловалась, что мать скрытничает, но ничего ей не удалось. Возможно, и неправильно это – не делиться знаниями. Но время такое, все о своей шкуре думают. А к тому же управительница дома – ушлая гадюка. Как-то у местного умельца выведала, чем он воду грязную очищает. После уморила мужика. Теперь эту воду обменивает втридорога.

Мама многому меня научила, в том числе и писать. Несколько старых книг с погожих времен мной зачитаны до дыр. Моя любимая – с картинками, о животных, которых я никогда не видела вживую. Но знаю, что они существовали еще несколько сотен лет назад. Слоны, большие кошки, медведи…

Порой так ее не хватает, мамы. Три года без нее, и с каждым днем все тяжелее. Чересчур она добрая была. Я не такая, мне до нее далеко. И не собираюсь меняться. С чего бы! Как ко мне, так и я. Жить сейчас непросто, да и не жизнь это, а борьба за кусок еды.

Соседка вон, через стену, Шайка. Нарожала троих, и зачем, спрашивается. Муж ее работает на перевале, горбатится, камни колет для домов. И все равно впроголодь живут. Себя не жалеют, так и детей в мир умирать рожают.

– Фух…

Разозлилась я. Возможно, не понимаю всего. Но не должно быть так, как сейчас. Не должно.

На крыльцо я вышла и, не обращая внимания на ругань черепахи-склочницы, зашагала к главе поселения. Дороги размытые. Обувь вязнет в грязи, чавкает. Колея от тачек ворчит, пузырится, выхаркивая забродившую жижу. Ливень затяжной почти месяц гудел. Реки наполнились, и озерцо поднялось за перевалом, где камни скоблят. Вчера смотреть ходила, а все то же. Вода мертвая, не успевает живность в ней разойтись. Земля, словно прорва ненасытная, быстро воду поглощает. А жара сейчас припустит, так и вовсе испарится. Одно хорошо – можно взглянуть на себя в отражении. Непохожа я на мать. Она светлоокая, круглолицая была, с румянцем во всю щеку и взгляд добродушный. А я соль белокожая. Волосы черные да глаза такие, как темные дни наши. К тому же нет во мне ни капли душевности. Злющая. Прозвали Солькой, потому что не уродилась красавицей и сладкой девкой. Постоянно препираюсь и на больные мозоли наступаю. Подсаливаю и без того несладкое время.