Лес был негустым, иногда прерывался – то ручьем, то просекой, то пожарищем. Тропинки сплетались и расплетались, я игнорировал их, просто придерживаясь нужного направления.

В одном месте пришлось сделать хороший крюк – я чуть не наступил на остатки лицевой пластины беомальда, меня аж мороз продрал.

Череп беомальда рассыпается довольно быстро, если не защищен от воздуха тканями его тела. Темнеет, крошится, на нем поселяется мох, неделя – и нет его.

Раз я еще видел вытянутые очертания этой большой кости, со всеми ноздрями и глазницами, при жизни затянутыми кожей так, что снаружи беомальды выглядели слепыми, значит, кто-то убил эту громадину совсем недавно.

На этот раз никто ничего не стал спрашивать, просто пошли за мной.

Это были неспокойные места. Давным-давно я нашел здесь останки пустотелого, изрезанного боевой магией. Я только раз видел ее в действии, но обожженные порезы магических ударов с тех пор ни с чем не путал.

Сюда захаживали разные странные существа. И гоняли их отсюда не менее странные. Вообще-то можно было всю жизнь прожить в Ардватри, не увидев ничего, кроме домов и людей. Мне было сложно это представить, но, похоже, мои ведомые были как раз из таких. Я уже устал чувствовать их однотонное непреходящее удивление.

Мы шли, и я старался не разговаривать, но настырная подруга Лоды то и дело забывала о просьбе помолчать, а скорее, игнорировала ее, задавая разные вопросы.

– …А что самое опасное может быть в походе? – нарушила она тишину в десятый, наверное, раз.

– Не знаю, – сказал я. – Самая дрянная тварь, какую я видел, была человеком.

– А Белый? Я думала, он. Зачем ты ему?

Я вспомнил снег, гипнотически медленно падающий на листья, девочку – волосы краснее крови, – и большую горбатую фигуру Белого, склонившего к ней морду со стальными клыками. Помню знаки на его теле, кресты на боках. Помню, как он скользнул по моим глазам алым взглядом, и свой слепой бег по скользким, обледенелым корням с маленькой Пел-Ройг на руках.

– Белый из Острого леса преследует каждого, кому заглянул в глаза. А сам он…

Договорить я не успел. Замолчал и упреждающе выставил ладонь, не оборачиваясь. Все замерли на полушаге.

На секунду меня посетило странное чувство: наверное, оттого, что вся моя группа замерла и затаилась, я почувствовал себя едва ли не одиноким в этом лесу – только блеклое обозначение человека впереди и едва ощутимое, как тень, упавшая на темный пол, присутствие Пел-Ройг.

Я увидел его сквозь деревья, но окликать не стал – он нас и так уже заметил. Это был светловолосый Ёнси, такой же проводник, как и я. Возвращался из Сколитур. Я знал его неплохо, у него тоже было своеобразное чутье, но не на людей, а на вещи.

– Эй, парень, ты что, железо водишь?! – спросил он испуганно вместо приветствия. – Это же железо!

Я обернулся туда, куда он показывал. Туда, где я отчетливо чувствовал человека. Чистое человеческое любопытство.

– Чего смотришь? – спросила Ставра. – Я в доспехах.

Что-то смущало меня, что-то, помимо слов Ёнси. Я понял что. Я чувствовал их – презрение Лоды, испуг Ёнси, насмешку Ставры, напряжение Пел-Ройг и еще три эмоции. Их я не мог описать, толком не мог. Я бы сказал, что они напоминали мне тонкий слой липкой зелени на мокром металле или старую пузырчатую ряску на пруду, в котором лежат мертвые. Чужие ощущения.

– Ох, не вовремя ты парень приперся. – От злости я говорил без выражения, медленно отворачиваясь от сектантов, чтобы посмотреть в лес.

Они вышли из леса, массивные, горбатые, с гротескными длинными рылами в кольцах и шрамах. Первый, в человеческом полосатом плаще с костяными пуговицами, держал в лапе обыденный разделочный нож. Белые глаза впились в Пел-Ройг и, казалось, светились. Я заметил, что нижний бивень его, потрескавшийся, молочно-синеватый, окован стальным кольцом. На его груди, на собачьей цепи – там болтался еще ошейник – висел медальон. Надкушенное оловянное сердце.

– А кто это тут ходит, а? – низко, со всеми тошнотворными вариациями хрипов в горле, спросил сердцеед. – Смотри-ка, с девками ходят, а?

– Так это, мужиков-то больше, чем девок, – рассудил второй, чуть поменьше ростом, с волосатыми ручищами. В правой он сжимал очень мерзкую на вид дуговую пилу.

– Вот нечестивцы! – громыхнул третий, одноглазый. На поясе у него висел мясницкий топорик, лапа лежала на рукояти, обмотанной светлой кожей. На коже просматривалась татуировка, лилия.

Главный подался вперед.

Я оттолкнул за плечо мешавшего Ёнси и тоже шагнул вперед. Тварь была выше меня на две головы.

– Стой, стой! – сказал я. – Это не тебе. К Зоаву веду.

И я вытащил из-за пазухи давно позеленевшую медную печать на шнурке.

Когда-то давно я добыл ее у ублюдка, который водил сердцеедам обед. Я не знаю, чем ему платили, – наш разговор окончился на самой напряженной ноте. Я не стал обыскивать тело, взял лишь печать, что он носил поверх панциря. Сердцееды – давние, выродившиеся после Безумных войн потомки некогда славного ордена – сообразительностью не отличались. Кроме Зоава. Он был у сердцеедов за главного – если был. Я никогда его не видел. Достаточно было показать им печать и сказать, что обед не для них, и в большинстве случаев это помогало.

– Вот она, оказывается, где. А я уж думал, навеки пропала, – сказал главный, доставая из-за пазухи такую же, только более засаленную. – Ну, спасибо, что привел. Я и есть Зоав, если что.

– Пел, Ёнси, бегите! – заорал я и выхватил самострел.

Зоав отшвырнул меня в сторону, и второй коротким движением ударил мне своей пилой по руке. Хлынула кровь, самострел полетел в листву, и в тот же момент я, словно шилом, ткнул его в бок – левой, ножом. Он оттолкнул меня так, что я едва не упал.

Ёнси вскинул наконец самострел, и Зоав походя полоснул его ножом по горлу.

За спиной я почувствовал испуг, испуг Лоды, но что-то было неправильно. Судя по ощущениям, Лода быстро удалялся влево-вверх.

Высоко вверх.

Я обернулся. Он был на месте, с клинком в руке, а перепуганный грач его набирал высоту.

Того, кто назывался Лодой, я не чувствовал. Грач улетал, унося с собой отметину той самой человеческой эмоции, которая захватила и меня.

Ужас.

Ставра отбросила плащ, тускло блеснул темный, закопченный металл. Стальное тело, едва ли женских форм, защищенные шарниры суставов, проклепанные швы. Вероятно, его и можно было бы принять за доспехи, если бы не голова.

Вместо нее была клетка из прутьев, покрытых шипами, с заметавшейся сонной сорокой внутри. К прутьям были грубо привязаны две толстые каштановые косы, неровно срезанные с кого-то.

Я видел убегающую Пел, чувствовал цепенеющую испуганную злость тяжело раненного Ёнси, страх проснувшейся птицы в голове Ставры. Из людей тут оставался только я. Такой вот дурной фокус – только что ты был в толпе, и вот в одиночестве, хотя почти никто никуда и не уходил.

Холод пронзил меня, мороз сковал, словно зима была уже здесь. Вот почему, понял я, так потянуло холодом от вечерней улыбки Лоды. Вот почему они ходили в плащах сектантов.

Вот где видел я тот узор – давно, давно, на той вечеринке, в свете желтых фонариков Эттдоттир танцевала с высоким парнем, и ее каштановые волосы перехватывала на лбу синяя лента с ромбами.

Наверное, косы ее были повязаны такими же, когда она встретила неживых, а те вынули из нее душу и посадили в сороку.

Чтобы я подумал, что там, под плащом, – человек.

Я слышал про такую магию, но сейчас не мог вспомнить слово, навязчиво крутившееся в голове. Не «некро», нет, но похоже, так похоже и так же страшно.

Я закричал. Я кричал, потому что сам привел нежить в Лохматый лес. Сам вел ее к живым. Я. Сам.

Дальше все было быстро.

Рука Ставры со щелчком разложилась, удлинившись в полтора раза и обретя лезвие; сердцеед с пилой выронил свой то ли хирургический, то ли столовый инструмент и упал бездыханным, с пробитой грудью, – Ставра защищала меня. К моему ужасу, я был ей нужен.