Поздно я узнал, что та скотина, хозяин Гемоды, раз в три года платит Бетони, отдавая ей какую-нибудь девку посимпатичнее. Иначе я никогда не подпустил бы к нему Мерну.

Я пытался выследить ведьму, но не получалось. То ли Бетони улетала с печным дымом, то ли уходила под землей, то ли рыбой Маль уплывала по реке; а может, чуяла чье-то присутствие и никуда не ездила, я не знал.

Я стоял и смотрел на ведьму, выжидая момент, когда мне можно будет выйти.

И когда он настал, я забрал Фемура из ведьминых конюшен. Двери открылись без скрипа, и конь не заржал.

Я всегда мог поладить с конем.

Луна уже падала за горизонт, краснела, как остывающая болванка; две звезды, одна за другой, скатились к западу наискосок.

Фемур оказался быстрым конем, и бесшумным тоже. Светло-серый, в едва заметных яблоках, с короткой гривой и скромным хвостом, он летел, как точно выпущенная стрела. Видно, застоявшись, радовался скачке. Не знаю, любил ли он свою прежнюю хозяйку; да я и не думал об этом под догорающей луной.

Один раз мне послышался далекий вой. Потом – чуть ближе.

Я надвинул капюшон. Как бы ведьма не снарядила погоню.

По обочинам деревья-мертвецы вставали из неглубокой воды, черные и покрытые светящимися пятнами. Бело-голубой свет отражался в глади, по которой иногда пробегала рябь. Потом вода отступила, но свет не исчез. Меж трухлых стволов летали бледно-зеленые точки ночных насекомых; перемигивались у лысых древесных вершин еще какие-то огни.

Зрелище это почему-то наполняло сердце тоской, но не темной, а светлой. Хотелось верить, что самые лучшие, яркие моменты моей жизни были хоть чем-то бо´льшим, чем светящаяся гниль на трухлой тверди; хотелось, да не моглось.

Вскоре мне послышался какой-то посторонний звук. Кажется, позади. Но как я ни поворачивал голову, расслышать получше не получалось. Я даже снял капюшон, потом велел Фемуру ступать помедленнее.

Потом остановился, чтобы прислушаться.

Так и есть.

Я спешился, отошел на обочину, за деревья. Вгляделся в темноту.

На дереве рядом открыла глаза птица, бесшумно снялась с дерева и так же бесшумно улетела, точно призрак. Сова.

Я опустился на колено и приложил ухо к земле.

Да, за нами, определенно, была погоня. Но не по лесу, а по дороге.

И намного ближе, чем я думал.

Я уже слышал топот напрямую, как и хриплое дыхание. Положил руку на пустые ножны. Эх, если бы я не слез с коня, я мог бы проверить, правду говорят о нем или врут.

Фемур заржал. Я метнулся к нему, подхватил увесистую палку с влажной палой листвы, и тут увидел это движение, темную тень и горящие глаза. Когда оно прыгнуло, за ними остались смазанные полосы.

Раздался рык в полный голос, короткий шум и почти человеческий крик коня.

Я выскочил на дорогу.

Они танцевали в неживом свете гниющего леса, бледный конь и тяжелый черный зверь с длинной мордой, словно волк, только огромный, едва ли не с коня ростом. По светлому плечу Фемура струилась синевато-черная в темноте кровь. В ней текущими полосами отражались светящиеся деревья.

Я бросился к ним, яростно крича, и взмахнул дубиной. Голубые огоньки пробежали по осклизлой древесине, и я чуть не выпустил оружие из рук.

Фемур отпрыгнул в мою сторону, зверь – в противоположную. Потом нагнул голову, припал на лапы и ощерился.

– Убирайся к Бетони! – заорал я во весь голос.

Какое-то мгновение я думал, что он нападет. Прыгнет на меня и положит конец этому длинному-длинному дню. Но он замешкался, и я вскочил в седло. Я боялся, у Фемура подогнется раненая нога и я полечу кубарем, но нет, он лишь раз оступился, прежде чем сорваться в галоп.

Мы бежали из тех мест как могли. Фемур вынес меня, и нас нагнал разве что тяжелый, дрожащий рык, который зверь бросил нам в спину.

Под пристальным взглядом звезд я чувствовал себя неуютно; лес по правую руку шуршал, скрипел, вздыхал, иногда окликал меня голосом совы, провожал взглядом белых глаз; ощупывал щелчками летучих мышей, дразнил горьким запахом желудей.

Коню моему становилось худо. Он шагал, запинаясь, сбиваясь на какой-то неуловимо другой способ переставлять конечности; я подумывал над выражением «идти рысью», и по спине начинали гулять мурашки. Фемур теперь двигался как хищник.

Кожа его натянулась на лопатках, живот раздулся на какое-то время, но быстро опал; шерсть начала было линять, потускнела и встала дыбом.

Изменился запах коня. От него теперь тянуло мускусом и мокрой псиной. Что-то с моим конем было не то.

Видно, существо, укусившее коня, оказалось оборотнем, и Фемур менялся прямо под седлом. Я гадал, не догнала ли нас тогда сама Бетони, обернувшаяся зверем?..

Ночь была на исходе. Мы приблизились уже к Козьей чаще.

Громко заскрипело дерево, я обернулся на звук, а когда повернулся обратно, на дороге стоял Кровожадный, протягивая ко мне чудовищно длинную руку. Меня бросило в жар от неожиданности. Его темную фигуру едва было видно в темноте, но от числа фаланг на пальцах меня как-то замутило.

И еще мне не понравилось, что Фемур остановился. Он же должен был выносить ездока из любой неприятности, разве нет?..

Страх инеем посыпался мне за воротник.

– Не обманул, – сказал Кровожадный. – Но что-то твой конь не слишком хорош. Пожалуй, я съем и тебя тоже.

Чудище продело когтистый палец в кольцо трензеля.

Фемур молча посмотрел на Кровожадного, потом сделал шаг навстречу. Открыл пасть, непомерно огромную, оголив раздутые десны, как влажный розовый клюв, со щелчком распахнул челюсти на неимоверный угол и взял Кровожадного за голову острыми треугольными зубами, раздробив ее, как замотанный в рванину глиняный горшок.

Кровожадный дернулся только раз, всплеснул руками, а конь заглотил его в четыре укуса.

Я сидел, боясь шелохнуться. Но Фемур просто мотнул головой, морда его разгладилась, только глухо заурчало внутри. И мы поехали дальше как ни в чем не бывало.

У огромного пня он остановился, сунулся на обочину, мордой в лес. Зашел в темноту меж деревьев. Я уж думал, что он собрался охотиться, но тут что-то тускло блеснуло в темноте.

Фемур нашел мой меч.

Я поднял оружие, и мы вернулись на дорогу.

Под утро, в молочно-белом тумане, я остановился и осмотрел, коня, как мог.

Его била дрожь, иногда пробегала судорога, словно там, внутри него, под конской шкурой, ворочался зверь.

Я промыл его рану вином, потратив все, что у меня было, и, отрезав полосу от плаща, перевязал.

Я чудовищно вымотался и очень хотел спать. Есть тоже, но есть было нечего, а для сна ничего не требовалось, кроме дикой усталости и плоской земли. И то, и другое имелось, и я уснул через полминуты.

Проснулся скоро, от какого-то кошмара и голода.

Рядом нашлось озеро. Я сел на поваленное дерево, смастерил удочку – нить у меня была.

Мне удалось поймать рыбу, и я запек ее в глине. На какое-то время это сделало меня счастливым.

Позади, далеко-далеко, мне почудилось конское ржание. Я не хотел ни с кем встречаться и поспешил взобраться в седло.

Внешне Фемур уже вроде пришел в себя, только словно похудел, и мы продолжили путь.

…Наступало утро. Туман утекал в лес, прятался за деревья, уходил в землю до ночи. Тоскливо кричала где-то птица; может, у нее что-то не заладилось с утра. Лес стоял безмолвный, словно отвернулся от меня.

Мы ехали в этом тумане тихо, как призраки. Так же тихо с морды Фемура падала пена. Ему все-таки было нехорошо.

Я спустился в урочище, к пещере за каменной дверью. Спешился у ступеней. Пришла пора сделать последний шаг, то, ради чего все это было. Прости, Мерна, я надеюсь, что ты простишь меня, но больше всего я надеюсь, что ты никогда не узнаешь.

Безучастное небо светлело над головой. Глаза коня отсвечивали белым, словно на дне их тлело слабое, неживое пламя; шерсть на загривке топорщилась, он был мокрым от тумана, но, как мне казалось, и от слабости тоже.