– Значит, решено? – спросил я и улыбнулся: – Едем в Джанхот?

Все рассмеялись; не только молчание, но и смех означает согласие. Между нами пробежала искра или, вернее, окончательно рухнул барьер, который мешает малознакомым людям вести разговоры. Теперь каждый из нас оказался в своей тарелке, одной на четверых. Мы стали обсуждать детали поездки: когда, каким образом и на сколько. Решили, что через две недели, поездом и на десять дней.

– Кстати, в Джанхоте располагается дом-музей Короленко, – как бы невзначай заметил я. – Нам нужно обязательно его посетить.

– А кто это такой? – спросила Маша (не могла не спросить).

– Владимир Галактионович Короленко – великий русский писатель. Классик! – отрапортовал я. – Кстати, цитату из его рассказа «Сон Макара» я вынес в эпиграф своего нового текста. Формат пока не до конца ясен. Повесть на грани с рассказом. И не повесть, и не рассказ. Около двух-трёх листов. Примерно двадцать тысяч слов. Вряд ли больше. Посмотрим.

– А можно почитать этот… текст?

Мои слова произвели на Машу большое впечатление (не могли не произвести). Она даже опять надела очки. Видимо, для того чтобы выглядеть интеллектуальней.

– Конечно! – ответил я. – Обязательно! Как только будет готов, сразу же распечатаю тебе.

Маша сердечно поблагодарила меня, и мы стали с ней переглядываться. У соседей была схожая ситуация: Галя с упоением слушала Ванчоуса, который рассказывал ей про подводное плавание и красоты морского дна.

– Надоел мне этот чай! – вдруг заявила Маша и решительно посмотрела на Галю. – Не хочешь пива?

– Хочу, – улыбнулась киргизочка. – Я уже глотнула несколько раз у Вани.

– Понял. Сейчас всё организуем.

Я тут же метнулся к барной стойке и вернулся с четырьмя бокалами пшенички[4].

Мы тут же чокнулись и выпили. Разговорные интонации совсем полегчали: они стали почти невесомыми. Со стороны могло показаться, что мы – старые добрые друзья. Неразлучная четвёрка.

– Пойдёмте гулять! Там столько иностранцев! – крикнула захмелевшая Маша. Ей хотелось праздника.

– Пойдёмте! – я, Галя, Ванчоус: все были «за».

Мы колобродили всю ночь: Красная площадь, Тверская, Арбат. Электричества никто не жалел: улицы освещали созвездия фонарей, фонариков и гирлянд. У памятника Горькому мы познакомились с компанией мексиканцев. Они, как муравьи, облепившие кусок хлеба, окружили два ящика с водкой. Североамериканцы угощали алкоголем всех желающих, вне зависимости от расы, пола и политических убеждений. Маша одну за другой выпила три стопки, потом стрельнула у кого-то ментоловую сигарету и начала её медленно курить.

– Кла-а-асс! – Это слово выпорхнуло из Маши вместе с облаком дыма. – Люблю глотать полярный холодок. От него дерёт горло и лёгкие. Кажется, что там происходит дезинфекция!

– Молодец! Качественная метафора! – похвалил я и притянул студентку к себе.

Мы поцеловались. Вдруг Маша оттолкнула меня. Выражение её лица стало неестественным, как у звериного чучела. Девушку вырвало, она запачкала все свои дорогие вещи.

– Домой, пожалуйста, – пролепетала Маша и следом добавила противоположное: – Только не домой, пожалуйста. Меня папа будет ругать.

Маша стояла, опёршись на фонарный столб, и беспомощно повторяла извинения, её круглые очки куда-то запропастились. Она умоляла снять ей гостиницу, но я решил, что лучше поехать ко мне, и вызвал такси в Реутов. Ванчоус сказал, что они с Галей ещё немного погуляют, возможно, даже встретят восход солнца. Мы стали прощаться, и я почему-то подумал (нет, даже решил), что они сегодня обязательно трахнутся, но… ошибся.

В понедельник после работы мы с Ванчоусом сидели в «Сколопендре»: пили пиво и обсуждали выходные.

– Как вы с Машей уехали, мы с Галей ещё часа три гуляли, – доложил мне начальник. – Вино аргентинское дегустировали, багеты французские ели, кокаинчик употребляли с каким-то мутным бельгийцем-геем. Потом оказались в дубовом сквере. Очень красивое место. Я обнял там Галю, и мы с ней долго целовались. Очень долго.

Ванчоус глотнул пива.

– Туда-сюда. Руки под майку. Лёгкий петтинг. – Ваня слегка улыбнулся и почесал подбородок: это воспоминание ему было явно приятно. – Я пригласил Галю к себе. Думал, что уже всё на мази, но она – ни в какую. Нет, и всё! Я спросил, почему. А она ответила, что росла без отца, поэтому мама – для неё авторитет номер один. И якобы та ей запретила ездить домой к малознакомым мужчинам. Во как! И всё, давай до свидания! Уехала на такси. – Ваня сделал паузу и, посмеиваясь, мотнул головой. – Дерзкая, конечно, девчонка! – восторженно закончил он.

– Зацепила? – спросил я.

– О да! А какие у неё сиськи – дыни ташкентские! Между жопой и сиськами я всегда был на стороне сисек. Галя – идеал! Честное слово, Серёга! Идеал!

– Круто! – поздравил я начальника.

– А у тебя как прошло с Машей?

– Не так уж и плохо, – я ухмыльнулся. – Проснулись в одной кровати. Маша очень испугалась: боялась, что мы трахались. Пришлось её убеждать, что ничего не было и быть не могло, потому что она напилась до непотребного состояния. После этого Маша успокоилась, попросила таблетку от головы и стакан воды. Лицо у неё было похмельное, какое-то скукоженное и красноватое. Но после горячего душа она преобразилась. Честное слово, стала опять вишенкой. Лицо разгладилось, и на нём появилась та самая сексуальная кукольность, как у куклы Барби или Бритни Спирс…

– Хорош! Заканчивай эти свои писательские штучки! – перебил меня Ванчоус. – Так было что между вами или нет? Я не понял.

– Не-а.

– И что теперь думаешь о ней?

Пауза.

– Не знаю даже, – я пожал плечами. – В целом она мне нравится. Тело у неё, конечно, красивое, да и родители богатые. У них особняк в готическом стиле на Рублёвке. Но сама по себе она конформистка, будто мёртвая. Я имею в виду, в экзистенциальном смысле. Много в ней мещанского, мелкобуржуазного. Мысли у неё какие-то не свои.

– Это нормально для всех девушек, – с ухмылкой заметил Ваня, но через паузу добавил: – Хотя Галя совсем не такая. Уникум!

Меня кольнуло это замечание. Я ещё подумал тогда, что, возможно, сделал ошибку, выбрав не ту девчонку из двух. Пришлось утешать себя тем, что пока рано делать выводы. К тому же поменять всё равно уже ничего было нельзя, отпуск расписан, и роли в нём – тоже: я – с Машей, Ванчоус – с Галей, и точка.

Ко сну я всегда относился как к пище, ведь сон наполняет мозг, как еда – желудок. Соответственно, спать, как и есть, я тоже старался по графику, три раза в день: до завтрака, в обеденный перерыв и после ужина. И, надо сказать, в сон я погружался глубоко и никогда не жаловался на бессонницу. Обычно только коснусь постели, как сразу вижу сны. А снилось мне всякое: обычно кисель забытья в стиле абстрактного экспрессионизма; но, бывало, мозг показывал и натурализм. Иногда во снах я даже встречал знакомых.

Вот и в тот день – спустя полторы недели после двойного свидания – мне как раз снилась Галя. Она была голой, если не считать красных сапог и зелёного пояса, с которого свисала бахрома, напоминающая ножки сколопендры. Вдруг девушка наполовину превратилась в неё: туловище сколопендры, голова человека. Она зевнула, округлив рот, будто кого-то окликнула. Я испугался и попятился назад, а сколопендра Галя побежала в сторону загорелого мужчины, появившегося будто из-под земли. Он был внутри стеклянной банки, а на лбу у него мерцала надпись «Джанхот».

«Дзинь-дзинь-дзинь!» – вдруг зазвонил телефон.

Я подскочил с рабочего дивана и подошёл к столу: номер незнакомый.

– Алло! – я решил поднять трубку, хотя обычно этого не делаю.

– Привет! Это Иуда.

Фидель Уткин, или, как все его называли, Иуда, был моим одноклассником. После школы мы оба поступили в московские вузы и вместе год снимали квартиру, пока я не переехал в общагу. После разъезда общение происходило реже, но окончательно связь мы не прервали. Раз в полгода стабильно встречались с Фиделем, чтобы выпить и поболтать, вспомнить, так сказать, старые добрые. Я ни разу не отмораживался, всегда приходил. И не потому, что Фидель был каким-то особенным другом, а больше из чувства жалости к нему. Иуда был чист душой, но тотально невезуч. Казалось, что он живёт какой-то не такой жизнью и делает что-то не так. Даже кличка была антонимом его имени, ведь «Фидель» с испанского переводится как «верный». Оксюморон[5], который неожиданно придумал наш физрук Палыч, любитель водки, классических лыж и союза «и».