– Когда следующая остановка? – спросил он у проводника, ворвавшись к нему в купе.

– Через полчаса, но поезд там долго стоять не будет, – ответил проводник, предвещая, как ему казалось следующий вопрос.

– А я смогу там купить билеты в обратную сторону?

– Да… – замялся проводник, – но у вас, кажется, билет до конечной?

Нестор возбужденно улыбнулся, достал из кармана билет, а за ним новую красную купюру и все это протянул изумленному проводнику.

– Хотите, я вам его подарю: посадите кого-нибудь по пути? У меня еще будет огромная просьба доставить посылочку моим родственникам – они будут меня встречать… Ничему не удивляйтесь: просто я так не хочу их видеть, что готов на полпути спрыгнуть с поезда. Могу я на вас рассчитывать?

– Конечно, но как я их узнаю?

– Сейчас я вам все расскажу и принесу вещи!

Нестор чуть ли ни бегом бросился в свое купе, нашел ручку с бумагой и написал записку цыганке. Он просил её самостоятельно заняться строительством дома, купить фотокамеру и присылать сведенья раз в две недели; затем достал чемоданы, переложил несколько пачек с деньгами в небольшую кожаную сумку, чем вызвал крайнее удивление попутчиков и присвист крестьянина, который шутливо позавидовал жене Нестора. Не обращая на них внимания, Нестор взял в обе руки чемоданы, и быстро направился к проводнику, передал ему вещи, объяснил кто и где должен его встречать. Проводник все понял, помог Нестору спуститься с поезда, оставляя его одного на разбитом, крохотном пироне маленького сибирского городка.

Новелла 3

Когда б любовь твои златые дни

Не приковала сладостною цепью

К живому взору девушки прелестной,

Я пригласил бы в спутники тебя,

Чтоб чудесам земли дивиться вместе,

Но если полюбил, то счастлив будь, мой друг,

Как был бы счастлив я, узнав любви недуг.

“Два веронца” I, 1.

– Серж, я завтра уезжаю в деревню, – с печальной безысходностью констатировал Дмитрий.

– Понятно, – с той же безысходностью отозвался его друг на другом конце телефонного провода. За последнее время Сергею до смерти надоела депрессия его школьного приятеля.

– Надеюсь, хоть на этот раз не будешь там скучать.

– А зачем, по-твоему, я туда еду?

– Сейчас засну.

– Да! сегодня мне приснилось кое-что интересное: лежу я под березками, на свежем сене, как это обычно бывает, и читаю книгу. Можешь представить, теплый солнечный день, легкий ветерок, нарушающий шелестом листьев тишину сельского dolce far niente. И представляешь, кого я там вижу? Ленку на велосипеде!!!

– Да, чудесный сон, – с полным безразличием констатировал Сергей.

– Нет, ты не понял! – интонация голоса Дмитрия изменилась на свою полную противоположность. – В этой глуши она и я: в моей любимой деревне, делает то, что я люблю; едет ко мне, и я чувствую, что она со мной – а с кем бы она еще могла здесь быть? Представляешь? С любимым человеком на сене! Такое счастье может только присниться, правда?

– Неправда, – скучно ответил Сергей, очередной раз давая понять, что надо действовать, а не грезить.

– Ну и сукин же ты сын! – полушутливо отозвался Дмитрий. – Все надо опошлить, никакой романтики, никакого восторга. Во сколько сегодня заканчиваешь работать?

– Через час.

– Я подъеду, может куда сходим, поболтаем.

– Хорошо, – Сергей положил трубку.

Дмитрий еще долго прислушивался к коротким гудкам в телефонной трубке. Его остекленевший взгляд, казалось, был загипнотизирован странными картинами, неожиданно открывшимися в абстрактном рисунке обоев на противоположной стене; лицо его озарилось таинственной и решительной улыбкой, как будто было найдено простое решение чего-то прежде трудного и мучительного; как будто предчувствие неимоверного счастья внезапно снизошло на него.

– Димуль, что это ты там сидишь в темноте, – голос матери вернул его в этот мир, заставил вспомнить о деятельной человеческой сущности. Он быстро встал и направился в её сторону.

– Ма, я завтра уезжаю в деревню.

Не нужно было ждать много времени, чтобы увидеть насколько эта идея ей не понравилась.

– В деревню? Опять? Ты рехнулся! Лучше бы на работу устроился! Я тебе денег на дорогу не дам.

– Ой, ма, может хватит, – перекосился Дмитрий. – Когда я у тебя деньги просил? Успокойся.

– А когда ты будешь определяться? Уже двадцать лет почти, а ты все по деревням разъезжаешь! И хотя бы там чем-нибудь помогал, а то баклуши бить! Что из тебя получится?!

– Человек.

– Да, таких людей только ногами пинают, – что ты делать собираешься?

– Жить.

– Тьфу ты… – Татьяна не удержалась и выругалась. – И тебе такая жизнь нравиться?

– Жизнь никому не нравиться.

– И поэтому её надо дальше похабить? Чем ты кончишь?!

Дмитрий ехидно усмехнулся. Ему так и хотелось парировать: “Уж не тем, чем ты”, – но он знал к чему это может привести, поэтому воздержался.

– За меня не беспокойся: не пью, не курю, не колюсь, железки на себе не ношу, воровством не занимаюсь, на хлеб зарабатываю, делаю то, что доставляет удовольствие, радуюсь, что пока не приходиться делать того, что удовольствия не доставляет. Конечно, я сам многим в своей жизни не доволен, но дело это поправимое; если же тебе что-то не нравиться в моей жизни, то здесь ничем помочь не могу. Я, кстати, думаю, что мое болезненное нежелание работать вызвано твоей ошибкой в самоопределении, и навязчивом желании распространить эту ошибку на подвластных тебе людей.

Но мать Дмитрия не слышала последних слов, ибо криком приводила свои гневные аргументы и готова уже была подтвердить их кулаками. Сын сорвал с вешалки куртку и скрылся на лестничной площадке.

Такие сцены проходили почти ежедневно и очень тяготили Дмитрия. Порой он был готов уступить, но в последнюю минуту неведомая сила всегда останавливала его, словно крича: “Что ты делаешь? Зачем калечишь себе жизнь? Посмотри на мгновение вперед: это разве ты стоишь у станка, разве ты перекладываешь бумаги, до которых тебе нет дела?.. Это твоя смерть!” Но если Дмитрий прекрасно знал, чего делать не хочет, то желаемая им деятельность пребывала в великой смуте. У него не хватало воли заняться чем-нибудь одним, как следует изучить предмет и, став профессионалом, зарабатывать на этом деньги. Он бросил институт, ибо понял, что, окончив его, не сможет заниматься тем, что любит. Точнее сказать – не сможет заниматься так, как любит: вопрос был в методе. Даже само образование было ему ненавистно тем, что любимые предметы преподавались догматично-навязчиво, что уж говорить о нелюбимых! Он цитировал Шопенгауэра, прославлявшего дилетантизм и любовь к досугу, Фромма, критиковавшего отчужденный труд, экзистенциалистов, Бальзака и даже свою покойную бабушку – словом всех, кто избаловал его и приучил относиться к своей деятельности аристократически. Он полярно различал понятия труда и творчества, этимологию “работы” выводил из “рабства” и делал все, чтобы продлить состояние собственной независимости от необходимости выбрасывать по восемь часов в день, “чтобы не подохнуть с голода”. Он настолько этим увлекся, что порой жертвовал “свободой для”, которая должна быть целью, “свободе от”, которая являлась средством. Его гимны свободному творчеству были однобоки в сторону первого слова и пока не собирались перегибаться, даже не смотря на то, что в мозгу всё чаще появлялся вопрос: “Зачем? Зачем освобождать время, если его не чем занять? И не слишком ли я высокого о себе мнения, пренебрегая тем, что для других – норма, ибо гениальностью во мне похоже, совсем не пахнет. Я просто самолюбивый лентяй!” Но, даже не смотря на эти прозрения, Дмитрий продолжал с неистовством отстаивать свои взгляды на жизнь.

Он вышел из маленького дворика, напоминавшего каменный колодец серыми стенами и суровыми глазницами грязных окон, – и отправился по одной из шумных улиц родного города к ближайшей станции метро. Удивительную суматоху внесла весна в этот славный человеческий муравейник, заставляя прохожих обходить лужи, шлепая по грязной слякоти иногда падать в них, шарахаться проезжавших мимо автомобилей, окатывающих друг друга каскадами талой воды, шуметь, проявлять чудеса акробатики, желать избавиться от тяжелых, бесцветных шуб и пальто, но, в то же время бояться одеть самые лучшие свои наряды, смотреть на чистое голубое небо и подставлять лицо солнцу, но тут же кричать на нерадивого пассажира, спрыгнувшего из подъехавшего автобуса и гневно отряхаться в этом автобусе от мокрого, соленого снега.