Кто-то криком приказал нам пройти в блок № 18. Когда дверь за нами захлопнулась, я не стала даже оглядывать помещение. Меня трясло, воздуха не хватало, мне нужно было вырваться. Я бросилась в угол на другом конце комнаты, подальше от остальных заключённых, и тяжело рухнула в изнеможении.

Яростные, болезненные рыдания душили меня, и слёзы жгли, растекаясь по щекам. Пламя вины и безысходного отчаяния причиняло такую раздирающую боль, какой я никогда ещё не испытывала. Вся моя семья была мертва.

Теперь я знала, что такое ад. Тюрьма не была адом, пытки не были адом. Адом был Аушвиц.

– Так, значит, мне не показалось, что я видел девушку.

Мужской голос рядом со мной. Ни у кого не было оружия, но в глубине сознания мелькнуло предупреждение – в этой комнате бесчисленное количество мужчин, а девушка только одна – я. Каждый мужчина мог быть таким, как Протц.

Я сразу же села и замахнулась стиснутым кулаком в направлении голоса, что-то хрустнуло и сместилось под ударом. Вскрикнув, мужчина поднёс обе руки к лицу, прежде чем посмотреть на меня широко раскрытыми глазами, которые тут же сузились и свирепо заблестели. Когда он поднял голову, из его искривлённого носа потекла кровь.

– Чёрт, да что с тобой не так?

Я сжала кулак, готовясь ударить вновь, но он встал и ушёл, бормоча что-то о том, что я не в своём уме. Я снова свернулась калачиком. Бесконтрольные рыдания не прекращались, рука пульсировала, но эта боль была ничтожной по сравнению с агонией внутри.

– Даже если вокруг сгустился мрак, не опускай руки. Ты не одинока.

Такие слова обычно служат пустым проявлением участия, банальной и тщетной попыткой утешить, но здесь что-то явно отличалось. Голос звучал так успокаивающе, что я даже не подумала о том, чтобы нанести удар. И слова не были пустыми, в них звучала искренняя вера.

– Как тебя зовут?

Я успокоилась достаточно, чтобы ответить шёпотом, не поднимая головы:

– Один-шесть-шесть-семь-один.

– Прошу прощения?

– Меня зовут 16671. – Я выплюнула номер, и слёзы снова навернулись на глаза. Теперь я была достойна лишь этого имени. Носить дарованное мне родителями – честь, которой я больше не заслуживала.

Несмотря на мою враждебность, мужчина усмехнулся:

– Ну, тогда, по твоей логике, меня зовут 16670. Рад познакомиться.

Я бегло осмотрела его форму. Номер был прямо перед моим, на груди – красный треугольник с буквой «П». Мужчина опустился на одно колено, чтобы быть примерно на уровне моих глаз, но держался на почтительном расстоянии, как бы уверяя, что не хочет причинить вреда.

– Я монах-францисканец. Мой монастырь печатал антинацистские тексты, поэтому я и другие братья были арестованы. А ты почему здесь?

Такой простой вопрос, но такой сложный ответ. Я здесь, потому что из-за меня арестовали мою семью, потому что я отстала от группы, потому что моя семья теперь мертва. Я проглотила слёзы и вытерла мокрые щёки. – Я работала на Сопротивление в Варшаве. – Ему не нужно знать всей правды.

– Ты, должно быть, очень храбрая девочка, – прошептал он. В перечень моих качеств я бы точно не стала включать «храбрость». – Меня зовут отец Максимилиан Кольбе.

У священника была небольшая ямочка на подбородке, на лице – несколько глубоких морщин и порезов от бритвы. Должно быть, он носил бороду до того, как его обрили, – что вполне логично, учитывая, что он был монахом. На вид отец Кольбе был несколькими годами старше моего отца. Он отнёсся ко мне с такой добротой! Добротой, которой не стало бы, если бы я сказала ему правду. В его глазах светилась искренность, но, как бы сильно я ему ни доверяла, я не могла раскрыть то, что сделала.

И всё же он ждал моего ответа. Чтобы я назвала ему своё имя. Но я уже сказала ему, как ко мне обращаться.

Мария Флорковская была глупым ребёнком, который думал, что сможет превратить жалкую пешку в могущественного ферзя. Она была дурочкой, пешкой в игре, которую никогда не выиграть; её перехитрили, обвели вокруг пальца и переиграли гораздо более умные и сильные противники. Её семья заплатила за это своей жизнью, а сама она стала хефтлингом[12], заключённой 16671.

А заключённая 16671 была никем. Я была никем.

– Моё имя при рождении – Мария. Моё имя в Сопротивлении – Хелена. Моё новое имя – заключенная 16671. – Я слышала свой голос, он звучал грубо, резко и озлобленно.

Отец Кольбе склонил голову в лёгком кивке.

– Понимаю.

Он повернулся, чтобы утешить мужчину, который сыпал проклятиями и сетовал на свою судьбу. Я медленно огляделась по сторонам и убедилась, что была самой молодой и единственной заключённой женского пола в нашем блоке. Я подтянула колени к груди, вжалась в угол, уставившись на свою полосатую форму. Когда убитый горем мужчина успокоился, отец Кольбе поговорил ещё с несколькими людьми, а затем сел рядом со мной. Я не поднимала глаз.

– В миру я носил имя Раймунд, но когда принёс монашеские обеты, то получил два новых имени. Первое – Максимилиан. Второе – Мария, в честь Непорочной, Пречистой Богоматери. Это имя занимает особое место в моём сердце, а в такие времена, как сейчас, даже маленькие радости имеют значение. Если ты не возражаешь, могу я называть тебя Марией?

Это имя больше не было моим, так что мне следовало отказаться, но весь его вид показывал, что он надеялся получить моё согласие. Можно сделать исключение, просто чтобы утешить его. Я кивнула.

– Сколько тебе лет, Мария? – спросил отец Кольбе, затем усмехнулся: – Прости меня, но они забрали мои очки.

– Четырнадцать.

– Есть здесь кто-нибудь с тобой? Может быть, друг или семья?

При упоминании о моей семье на глаза вновь навернулись слёзы, поэтому я покачала головой, чтобы скрыть их. Не то чтобы это была абсолютная ложь.

– Что ж, после ареста мы с братьями были разлучены. Я тоже приехал один, так что в этом смысле мы похожи, ты и я. Может быть, будем друзьями?

Он бы не предложил дружбу, если бы знал, что мои родные мертвы, лежат в грузовике в этом самом лагере. Они мертвы, потому что их арестовали из-за меня. Я должна была наказать себя отказом, но его предложение – это всё, что у меня было, единственный шанс отвлечься от совершённых грехов.

Я не доверяла своему голосу, поэтому кивнула.

В его лёгкой улыбке было столько тепла и участия:

– Тогда решено. Друзья.

Аушвиц, 30 мая 1941 года

Было чуть за полночь, когда я поняла, что провела весь этот день в блоке № 18, обдумывая свою новую реальность. Заключённая 16671, осиротевшая, оставшаяся в полном одиночестве, за исключением добросердечного священника, который ничего не знал ни обо мне, ни о том, на что я обрекла свою семью.

Размеренные вдохи и лёгкий храп нарушали зловещую тишину. Я даже не сомкнула глаз. Лежала на кишащем вшами соломенном тюфяке на полу, уставившись в темноту, цепляясь за крошечную пешку, доставшуюся мне от отца, словно за спасательный круг. Когда все устраивались на ночь, двое мужчин, втиснувшихся по обе стороны от меня, заверили, что мне не стоит их бояться, но никакие заверения не помогали обрести чувство безопасности.

Как вообще можно уснуть после всех тех ужасов, через которые нам пришлось пройти? С тех пор как мы прибыли в наш блок, у каждого то и дело случались приступы паники и гнева, но сейчас всё стихло. Может быть, люди смирились с ситуацией, в которой мы оказались, или были слишком измучены, чтобы волноваться, или, может быть, они не видели свою семью среди груды мёртвых тел.

Я закрыла глаза, потому что с открытыми было так же темно. Даже если бы я хотела уснуть, то не смогла бы. События ужасного дня заполнили мою голову, хотя я и пыталась концентрироваться на счастливых, беззаботных воспоминаниях о довоенной жизни. Я почти чувствовала дразнящий аромат свежего хлеба в духовке, когда мы с семьёй собирались в гостиной, чтобы послушать наши любимые радиопередачи и поиграть в настольные игры, но я не могла за это долго цепляться.