– Я постараюсь не сильно тебя поранить, но мне нужно работать быстро, – сказал он, и холодное лезвие коснулось затылка. – У меня есть определённая норма, которую нужно выполнить.

Однажды Кароль нашел мёртвого жука на кухонном полу. Он разделил его на части, чтобы изучить лапки, хитиновый панцирь и внутренности, не оставив без тщательного осмотра ни одной части несчастного существа. Когда незнакомые мужчины брили и ощупывали меня, я чувствовала себя жуком Кароля. После того как унижение закончилось, я потрогала пушок, оставшийся у меня на голове. Всё, что я могла теперь называть волосами. Если бы я не прикасалась к нему и не обращала внимания на холодок на шее, то могла бы притвориться, будто у меня всё ещё есть длинные светлые локоны. Но обманывать себя не было смысла.

Зофье бы такое не понравилось. Если она в себе что-то и любила, так это свои кудри.

Дезинфицирующее средство ужасно жгло раны, покрывавшие моё тело, но когда чужие руки, глаза и инструменты уже столько раз осматривали и щупали меня, даже обжигающий обряд очищения дезинфектором не заставил бы снова почувствовать себя чистой. Кто-то сунул мне в руки форму в сине-серую полоску. Отвратительная и грубая, она всё равно принесла облегчение, и я натянула её как можно быстрее. Я никогда больше не стану воспринимать одежду как нечто само собой разумеющееся.

Форма была мне велика, но, казалось, никого это не волновало. Слева на груди красовался красный треугольник с буквой «П» внутри, а под треугольником была белая полоска ткани с написанным чёрным номером, 16671. Моё новое имя. Я повязала платок, чтобы скрыть обритую голову, но, вероятно, он это только подчёркивал; затем я влезла в пару грубых деревянных башмаков.

В соседней комнате я попыталась заполнить регистрационную форму, но дрожь в руке не унималась, выведенные каракули едва можно было разобрать. Очередной человек в полосатой форме сделал несколько фотографий всех новоприбывших заключённых, и охранники вывели нас наружу.

Наверняка худшее уже позади. Я пристроилась в хвосте группы, когда нас вели по огромной территории. Это место больше походило на лагерь, чем на тюрьму. Дождь лил не переставая, и я, сощурившись, стала выглядывать свою семью. С обритыми головами, в одинаковой форме, узники не отличались друг от друга, но я надеялась увидеть идущих рядом мужчину, женщину и двоих детей.

По улице в одиночестве шёл заключённый, на голове – платок вместо шапочки. Женщина. Слава богу, наконец-то ещё одна женщина. Когда она подошла ближе, я замедлила шаг, затем коснулась её руки, чтобы привлечь внимание. Она отшатнулась, уставившись на меня тёмными, глубоко посаженными глазами, выделяющимися на измождённом лице. Она была такой худой, ужасно худой.

– Девушка… – В недоверчивом шёпоте слышался лёгкий акцент, который я постоянно слышала до войны.

Как и вы, хотелось мне ответить. Я достаточно натерпелась, будучи единственной девушкой среди мужчин. Как только я отыщу родителей, брата и сестру, моей следующей задачей будет найти больше женщин.

На её форме тоже была буква «П» и ещё два наложенных друг на друга треугольника – один красный, как у меня, а другой жёлтый, – образующих звезду Давида. Её номер был 15177. Я догадалась, что это означало, – женщина была польской еврейкой. Выглядела она лет на десять старше меня, хотя трудно было утверждать наверняка.

– Вы знаете, где я могу найти свою семью? Мы прибыли сегодня, но я отстала от их группы, так что мне кажется, они зарегистрировались раньше. Вы их видели? Тата высокий и прихрамывает, мама немного выше меня, мои младшие брат и сестра… – Я не смогла продолжить – женщина глядела на меня с опаской, и поэтому к горлу подкатил ком.

Еврейка украдкой глянула через плечо и опустила глаза.

– Ты скоро увидишь свою семью. – Она ушла, не дожидаясь ответа.

Один из навыков, которые я приобрела, изучая соперников во время шахматных партий, – умение читать людей. Признаки того, что человек лжёт, обычно едва уловимы – изменение тембра голоса, раздувшиеся ноздри, избегание зрительного контакта. Эти маячки не всегда достоверны, но обычно я могла распознать, когда это не было простым совпадением. В данном случае признаки были столь же очевидны, как дубинка капо, которая ударила меня по плечам, заставив двигаться.

Женщина солгала. Я не увижусь со своей семьёй. Куда их отправили? В другой лагерь? В тюрьму? Вернутся ли они обратно? Я покатала в ладони шахматную фигурку, жалея, что уронила её и отстала от нужной группы.

Пока я шла, пытаясь не обращать внимания на сырую форму, которая натирала кожу, в поле моего зрения попали открытые железные ворота, ведущие во внутренний двор между блоками № 10 и № 11. Несмотря на то что я уже знала, чем может грозить нерасторопность, открывшееся зрелище сковало меня, заставило застыть от бессилия.

У ворот стоял грузовик, заключённые складывали в него трупы. В дальнем конце двора перед кирпичной стеной возвышалась ещё одна, серая, и, похоже, именно оттуда несли мёртвые обнажённые тела. Они были сброшены в кучу, словно хворост для костра. Не знаю, что ужаснуло меня больше: непочтение к мёртвым или безразличие, с которым заключённые выполняли свою задачу.

За происходящим с расстояния нескольких метров наблюдал седеющий офицер СС, но, когда я шагнула к грузовику, он не остановил меня. Резкий металлический запах крови достиг моих ноздрей, и я схватилась за живот, чтобы подавить внезапный приступ тошноты.

– Что с ними произошло? – спросила я, обращаясь в пустоту.

Мужчина, несущий тело, мотнул головой, указывая на серую стену в конце двора.

– Участников Сопротивления и польских политзаключённых отводят к стене на казнь.

Казнь. Эти люди не умерли, они были убиты. Ком в горле стал ещё больше.

– Это я и моя семья. Получается, нас…?

– Уже нет. Если тебя зарегистрировали, значит, признали годной к работе. Я бы не назвал это везением, но, по крайней мере, ты ещё не мертва, – сказал заключённый с мрачным смешком.

Он нёс тело мужчины, и я заметила маленькую, окаймлённую красным дырочку на затылке. И снова мой желудок сжался; я подавила рвотный позыв с огромным трудом. Заключённый положил тело в грузовик и случайно задел другое, оно бесформенной массой повалилось на сырую землю. Но он забросил труп обратно быстрым, механическим движением.

– Некоторым политзаключённым разрешается работать, остальных расстреливают, особенно больных, инвалидов, стариков, женщин и детей. Я бы даже отбросам общества не пожелал здесь оказаться, не говоря уже о ребёнке. Если они оставили тебя, то, должно быть, им требуются новые работники, и не важно, какое у них прошлое.

Перечень непригодных к труду литанией звенел в ушах.

Тата – калека. Мама – женщина. Зофья и Кароль – дети. Я ребёнок.

Вы всё равно окажетесь в одном и том же месте.

Дождь усилился, моя тонкая форма вымокла насквозь. Всё моё тело била дрожь, но не от сырости и холода.

Я не хотела смотреть на людей в грузовике, я не могла. Но должна была. Поэтому я решилась. И тогда заметила знакомые светлые кудри, выглядывающие из-под груды тел.

Как только я нашла Зофью, то обнаружила рядом с ней и остальных. Мама, тата, Зофья, Кароль. Мертвы. Вся моя семья была мертва, потому что гестапо поймало меня.

Что-то внутри меня вдребезги разбилось, я упала на колени, острая, колющая боль пронзила грудь. Я бы всё отдала, чтобы обменять эту боль на тысячу ударов дубинкой Эбнера, на бесконечные допросы в гестапо – всё, что потребуется, лишь бы изменить то, что я натворила.

Верни их, Господи, пожалуйста, верни их.

Грубая хватка подняла меня на ноги.

– Ещё раз нарушишь правила и пожалеешь, что тебя не отправили к стенке, как тех поляков. – Скрипучий голос позволил угрозе проникнуть в сознание, прежде чем его обладатель потащил меня обратно к группе и толкнул вперёд.

Стена предназначалась и для меня тоже. Если бы я не отстала, Фрич не отправил бы меня на регистрацию. Я должна была быть с ними. Нет, они должны были быть в безопасности дома. Поймали меня, но поплатились за это они. Мои родители, моя сестра, мой брат – убиты, словно скот, волосы перепачканы алой кровью, пролитой среди незнакомцев.